Пятая печать. Том 1 - Александр Войлошников

СТРАХ!!.. И днем, и ночью — страх. За себя, за пацанов, за родителей. За всех, за все, по поводу и без. Шестая часть суши планеты, закрашенная на карте красной краской, от страха пропитана клейкой слизью холодного пота. Чудовищный спрут страха душит СССР и миллионы его холодных щупалец, проникая в сердце каждого человека, сосут оттуда горячую кровь. Душный кошмар страха висит над страной. Страшно человеку поднять голову и встретить страх лицом к лицу. Страшно быть не бесформенной «капелькой», а несгибаемо твердым алмазиком — свободной, смелой личностью, подобно героям из любимых книг. Бдительно следит НКВД: не замаячила ли где-нибудь гордо поднятая голова?

И Гнус нагнетает атмосферу страха: с подробностями рассказывает нам, как он с друзьями чекистами потешались, пытая врагов советской власти в НКВД, а потом, сломив их волю, глумясь над ними, состязаясь в изобретательности, весело приканчивали их на Второй речке. Любил Гнус свою веселую, интересную работу, скучал по ней, вымещая на нас тоскливую звериную злобу чекиста, натасканного на людей, как сторожевой пес. Поэтому у первого НКВД, опричников Ивана Грозного, у седла был приторочен символ их профессии — оскаленная собачья голова!

* * *

Было у меня когда-то несколько друзей из еврейских семей. И часто обескураживал меня резкий контраст их поведения. То ли воспитание такое, то ли это от природы? Но робкие, деликатные еврейские пацаны, попав в серьезную переделку, вдруг становились дерзкими, несгибаемо гордыми, не ведающими страха. И если только что, в дружеской обстановке, они миролюбиво шли на компромиссы и добродушно реагировали на подначки, то, всерьез оскорбленные, перли они буром, не считаясь ни с кем, ни с чем. Таким был в ДПР грустный пацаненок — Изя Гохберг.

Грустные глаза у всех евреев. Говорят, в них застыла многовековая печаль об утерянной родине. Но глаза Изины были печальнее, чем у всех евреев от Авраама до Чарли Чаплина. Тосковал Изя не только по родителям, но и по музыке и своей скрипке, сделанной знаменитым мастером, которую конфисковали чекисты как орудие шпионажа. До ареста родителей был Изя победителем краевого детского конкурса скрипачей и готовился к конкурсу в Москве.

Кликуха к Изе не липла, и остался Израэль Изей. Наверное, потому, что странное имя его уже звучало как кличка. В пацанячьем гвалте выяснения отношений Изя предпочитал застенчиво отмолчаться, а если подбрасывал в разгоревшийся спор реплику, то пацаны либо от хохота покатывались, либо умолкали, с недоумением глядя на изысканно тонкое лицо Изи, осененное печальными, бездонно черными глазищами, — так остроумны и неожиданны были его короткие реплики. Однажды воспитатель по кликухе Конопатый не со зла, а по дурости природной захотел поизгаляться и спросил Изю:

— А ты че думашь, еврейчик, о русском лозунге «Бей жидов, спасай Россию!»?

— Думаю, это узе устагъело… надо узе пгизывать: «Бей жидов и конопатых!» — ответил Изя так серьезно, что Конопатый простодушно удивился:

— А за что — конопатых-то?

— А за то же… — вздохнул Изя, — их поменьше… значит, бить легче…

Поморгал Конопатый озадаченно и, мотнув головой, будто лошадь, отгоняющая слепня, заржал удивленно:

— Хы-ы-хы-хы-хы!.. хитер, жиденок!!. — но почему-то даже подзатыльника не дал Изе.

Намедни проводил Гнус политинформацию. Усыпляюще монотонно читал бредятину по журналу «Коммунист». А мы, как обычно, пребывали в лекционном офонарении с вытаращенными глазами и отключенными сообразиловками, чтобы на лабуду не расходовались. И чего Изе приспичило в окно смотреть?!

Хриплый голос Гнуса обрывается, тусклые зенки его фокусируются на Изе.

— Чо, еврейчик, заскучал? А-а?? — елейно ласково интересуется Гнус. — Не хотишь слушать про Карла Маркса?! — а это уже со злобой…

— Хочу! — как на пружинке подскакивает Изя. — Хочу, потому что Кагъл Магъс, как и я, — тоже евгъей!! — почти шепотом заканчивает Изя, побледнев, но упрямо глядя в пустоту гнусовых гляделок.

— Ах ты… выб… ублюдок!! Ишшо глазами язвит!! Ты што-о-о сказал?? А ну — повтори!!..

— Я — евгъей, как и Кагъл Магъкс! — чеканит Изя, а на побледневшем лице его в контрастно почерневших глазищах полыхает фанатичное пламя борца за идею. У нас как стон вырывается сочувственный выдох. Знаем, как звереет Гнус, если видит, что его не боятся, потому что весь смысл его гнусной жизни, заживо разлагающейся в тщедушном теле, в том, чтобы наводить страх на людей, попавших к нему в зависимость.

— Ты — жидовский выб… ублюдок! А Карл Маркс — немец и вождь мирового пролетариата! — Будто бы спокойно цедит Гнус. — Щас я помогу тебе это запомнить… Иди сюда!!

Изя подошел, и Гнус, профессиональный палач, двумя ударами, по голове и по ногам, сбивает Изю с ног и прыгает каблуком сапога на хрупкую кисть левой Изиной руки. Не столько ушами, сколько напрягшимся нутром своим чувствую я, как будто бы не у Изи, а у меня хрустят под кованым каблуком гебистского сапога тонкие косточки на пацанячьих пальцах. Резко всплескивается пронзительный крик Изи и обрывается в его беспамятстве…

— З-з-запомнит, ж-жиденок… Ишь, на скрипочке играть хотит… Не-е, кайлом будешь мантулить!.. — хрипит Гнус, скрипя вонючими гнилыми зубами. И рявкает: — Я научу вас свободу любить! Все вы, контра, лагерная пыль!!

Мы молчим. И угрюмо густеет над нашими остриженными головами унизительный животный страх. Тот страх, который день за днем и год за годом воспитывает партия в каждом жителе страны советской. Страх отупляющий, страх оглупляющий, страх, который нужен в стране страха для животной покорности народа, состоящего из запуганных скотов и злобного зверья. И все отчетливее ощущаю я, как катится страна советская в дикий беспредел черного рабства, где будут жить и властвовать злобная чернь и садисты уголовники.

Во Владивостоке преподавателей университета арестовали ВСЕХ, вместе с ректором, хозчастью и полненькой, но очень близорукой библиотекаршей Раисой Моисеевной Лурье, а университет закрыли. В огромное здание университета — самое большое здание Владивостока — въехало самое главное и самое большое учреждение — НКВД, которому стало мало других четырех больших зданий в городе. НКВД — самое авторитетное и самое загруженное работой учреждение! Оно создает то, что всего нужнее для рабства — страх! Зачем рабам науки? Им нужны лозунги, славящие Сталина, чтобы проникаться чувством своего ничтожества и «каплей литься с массою», как написал талантливый, но очень холуйствующий поэт.

Но! — среди дурацких плакатов, для безмозглых, попадаются и любопытные, над которыми можно думать. В прогулочном дворе висит плакат на фанере с изображением красного колеса, которое с крутизны катится. А человечки в буржуйской одежде на пути колеса стоят, остановить его пытаются. И хотя нарисованы эти человечки маленькими, щупленькими: царские генералы, казачьи атаманы, буржуины и капиталисты, попы и журналисты, — но видно, что безрассудно храбрые они, раз стоят на пути громадного красного колеса! А если бы они подумали, то поняли, что катится это колесо туда, куда надо, — в пропасть! И зачем ему мешать?

Этот плакат — иллюстрация к словам Сталина: «Колесо Истории невозможно повернуть вспять!» И все было бы по-советски заурядно, если бы на Колесе Истории не нарисовал художник символы СССР: серп и молот. И понятливые секут: это же Сесесерия в пропасть покатилась!!. А мы, чесы, — самые понятливые в СССР! И стало это Колесо для нас загадкой: не мудрое ли это пророчество смелого художника? А ведь этот плакат перерисован с обложки журнала «Крокодил»! — его же весь мир видел!! Но советские люди трусливы и тупы — без понятия о юморе. Кто-то сказал про таких: «Они смотрят и не видят, слушают и не слышат, потому что не люди, а скоты».

* * *

Позавчера в нашу жизнь, скучную, как «Биография Сталина», ворвалось известие: кино привезут! С утра приставали пацаны к воспитателям с вопросом: как кино называется? Изызнывали в сладких предположениях: а вдруг — про Чарли Чаплина?!.. Да что — про Чарли Чаплина… сейчас каждый из нас любую муру, вроде «Ошибки инженера Кочина», смотрел бы десять раз подряд! Вечером привезли кино.

— «Семья Опенгейм»! Кино — «Семья Опенгейм»!! — кричал Мангуст, бегая по ДПР. Неугомонно общительный Мангуст все новости в ДПР узнает не только раньше всех, но, иногда, раньше, чем они случаются. Изнывая от любопытства, с завистью наблюдали мы, как двое огольцов, помогая киномеханику, таскали круглые коробки, железные ящики, звуковые динамики и наконец-то — сам кинопроектор… ах! — если бы нам, пацанам, разрешили хоть потрогать его! Плохо быть маленьким.

Стемнело быстро и рано: по окнам забарабанил обычный для Приморья нудный майский дождик. В комнате политпросвета пацанов посадили на пол и на скамейки поближе к экрану, огольцы сели позади на столах. Воспитатели сели на стулья вдоль стенки, подальше от нас, чтобы вшей не нахватать. А Таракан не пришел. Небось, поддал и спать завалился.