Пятая печать. Том 1 - Александр Войлошников

В тот день, когда узник замка Иф, меня опередив, предстал перед восхищенными взорами узников ДПР, из «Библиотеки» исчезли «Биографии Сталина». Будь бы воспитатели повнимательнее, они бы имели большое удивление от пробуждения интереса пацанов к биографии Сталина! И не только в комнате политпросвета, но и в спальной, а то и на прогулке пацаны глазами, горящими от жажды познания, впивались в странички под обложкой «Биография Сталина»! Конечно, если нас не Утюг прогуливал. Воспитатель с такой теплой кликухой методику детских прогулок почерпнул из кладезя армейской премудрости, по которой надо поровну есть и гулять: шаг в шаг, а меньше ни на шаг! Хорошо, если прогуливает он нас строем, даже с песней, но частенько выстраивает нас в одну шеренгу, командует: «напра-а… о!» — и гоняет гуськом и бегом все быстрее и быстрее вдоль забора по периметру прогулочного двора. Утюг говорит, что он в армии три года так гулял. Вот за это теперь мы и расплачиваемся.

В нестираных наволочках подушек и в дырявых матрацах прячут пацаны тоненькие книжки на обложке которых изображен юный Джугашвили. Не расставаясь с книгой, он так бодро чешет на высокую гору, будто бы его Утюг прогуливает. Интерес пацанов к таинствам биографии Великого Вождя оказался заразительным, и вслед за пацанами, на том же месте чеканулись огольцы из старшей группы. А если бы воспитатели оказались еще более наблюдательны, они бы уж точно подумали: «тихо шифером шурша, едет крыша не спеша». И сразу у всех воспитанников и в одном направлении: от перегрева от пылкой любви к Отцу Всех Народов! Потому что каждый из нас, прочитав от корки и до корки «Биографию Сталина», тут же спешит обменять ее на другую… точно такую же книжку! И начинает читать ее от корки и до корки с тем же упоением… ведь между одинаковыми обложками с изображением юного Джугашвили аккуратно вклеены страницы книги «Граф Монте-Кристо»!! Формат «Биографии Сталина» идеально соответствует формату страниц «Графа». Расчленив «Графа» на типографские дольки по тридцать две страницы, каждый получил возможность, не дожидаясь других, читать свой фрагмент «Графа Монте-Кристо».

Ни одну книгу в мире не читали в такой фантастической последовательности: ведь каждый начинал читать с той дольки, которая ему досталась, а потом выменивал на другую, тоже случайную, дольку! Зато эту книгу — единственную художественную книгу в ДПР — прочитали все пацаны сразу!! И некоторые говорят, что читать с середины еще интереснее: не знаешь не только, что будет, но и то, что было! Полюбившиеся дольки пацаны перечитывают по нескольку раз и теперь по любому поводу шустрят цитатами из «Монте-Кристо». А так как каждый читал дольки в разной последовательности, то графские интриги, которые Дюма и так закрутил не слабО, в пацанячьих сообразиловках еще не раз перекрутились, у каждого пацана по-разному, в зависимости от последовательности их чтения. Теперь после отбоя, когда в спальной свет выключают, есть нам о чем поспорить, потому что у каждого — свой вариант графских интриг. И некоторые пацанячьи варианты — куда интереснее, чем у Дюма!

Неожиданно в «Зал ожидания» заглядывает Утюг. Сегодня он дежурит по ДПР. Утюг пристально разглядывает меня. От созерцания такого жалкого зрелища чугунная морда Утюга слегка очеловечивается. В напряженной тишине что-то скрипнуло — это в зловещих недрах Утюга шевельнулась какая-то умственная загогулина, быть может, главная — пищеварительная. Под пронзительным взглядом крохотных глазных бусинок, пристально глядящих из узких прорезей глаз, я цепенею, как кролик перед удавом. Чем примитивнее зачугуневшие мозги удава, тем сильнее его гипнотическое действие на нежные мозги кролика. На недвижной харе Утюга от рождения застыло чугунное выражение несгибаемой воли и дремучей глупости. А в глазах — дубовая уверенность «во всемирной победе советского строя» и гордость от участия в этой победе.

— Че тут, сукин сын, затырился?

А что, если не поддаваться гипнозу? Стряхнув оцепенение, я чеканю логическую шараду:

— Я-то — сукин сын… а мой отец — товарищ Сталин!!

Морда Утюга перестает чугунеть, теперь она бронзовеет.

— Че бормочешь, падла дохлая?! Свихнулся, говнюк, че ль?? — теряется Утюг, утратив гипнотические свойства.

— А читать умеете? Для кого в столовке плакат: «Дорогой наш отец товарищ Сталин»… наш отец! Понятно?.. «спасибо за наше»… на-аше! Не ваше — мордва-чуваши, — а за на-а-аше!! — «счастливое детство»!! Или этот лозунг не про нас, или вам он не нра, и вы не «за наше счастливое детство», а против?? Тогда пишите заяву в НКВД! — выпаливаю я уже с радостной уверенностью в победе над гипнозом Утюга. Действительно, Утюг озадачен. У него появляется кое-какое выражение лица из-за брожения мыслИ в его кумполе. Я представляю, как мыслЯ, в беспросветную пустоту забредя, там пробирается и на паутину натыкается. Медицина открыла, что наличие мозга влияет на образ мыслей. Но у гебистов не бывает мыслей: потому как если и есть извилина, то она в заднице. Поэтому Утюг с хитростью, присущей простейшим, выруливает разговор туда, где его преимущество неоспоримо:

— Ты че такой вумный? Я тя выведу на чисту воду! Хто в хоридоре утюх нашхрябал?! А??

— Не… не знаю… — теряюсь я при таком крутом повороте дискуссии и теряю способность думать под гипнотическим взглядом удава, не сомневающегося в своем праве пожирать кроликов.

— Хы-ы!.. Не зна-ашь?! Щас узна-ашь! Все узнашь, все-все!!

Утюг хватает меня за ухо, больно закручивает его и волочет меня к познанию всего-всего-о-о!!..

— О-о-о!!! — кричу я, признавая поражение в диспуте и не стремясь к познанию «всего-всего»! В коридоре на крашеной панели кто-то кусочком известки изобразил утюг с узенькими глазками, похожий на урыльник Утюга.

— А ну стери!

— А чем?

— Хуч мордой своей, вражьей! — ухмыляется Утюг, по-начальственному уверенный в своем остроумии. Поплевав на ладошку, я с сожалением стираю, быть может, шедевр сюрреализма: «Портрет Утюга».

— Марш в спальню! — командует Утюг и величаво удаляется в дежурку, заперев дверь в коридор. А я возвращаюсь в Зал Ожидания, чтобы предаться традиционному занятию всех отшельников: поиску вшей и смысла жизни.

Если бы год назад кто-то высказал мне мысли, которые сейчас переполняют мою соображалку, — я бы с кулаками на него бросился! Но за полгода жизни в ДПР весь горький и противоречивый сумбур в душе, с которым привели меня сюда, сложился в стройную идею выстраданных убеждений. Идея эта крепнет с каждым днем, проведенным в ДПР, обрастая новыми доказательствами своей достоверности. Страшная идея, но неопровержимая…

Когда-то величавый покой Птолемеевой системы мироздания сменила головокружительная теория о том, что наша Земля кружится вокруг Солнца. И человек, привыкший к жизни в незыблемом, престижном центре мироздания, вдруг оказался межзвездным скитальцем на маленькой планетке, запузыренной в пустоту космоса. Но люди поверили в систему Коперника потому, что она ответила на все вопросы туманной небесной механики, изрядно подзапутанной Птолемеем.

Так же одна еретическая мысль: «Сталин — пахан банды уголовников, захвативших власть» — объяснила аресты героев Гражданской войны и тот кошмарный абсурд, который царит в СССР. Но как трудно избавиться от привычных представлений о справедливом советском строе и мудрых вождях партии ВКП(б) и поверить в то, что партия, уничтожив настоящих коммунистов, объединила в себе отъявленных негодяев и ворюг, превратившись в крепко спаянную страхом, алчностью и властолюбием Всесоюзную Кодлу Подонков (барыг) — ВКП(б)!

Потому-то так деликатно, без насмешек, постепенно готовят огольцы каждого новенького пацана к тому, чтобы он, будто бы самостоятельно, дотумкал бы до такой простой, но страшно еретической мысли: «Сталин — преступник. Он убийца и предатель». Раз наши родители, которые самые честные, самые умные, — враги народа, партии и СССР, то мы-то уж…

А того, кто не способен постичь такую логику, ожидает судьба Рябчика. Был такой мировой пацан… жил бы с нами, если бы не его несгибаемая вера в непогрешимость советской власти и Сталина. Меня и Рябчика в один день в ДПР привели. Это Рябчика Гнус сразу направил в кондей. И до самой Присяги мы дружили, откровенно обо всем говорили, аж до разбитых сопаток. Но, увы… мог Рябчик возненавидеть кого угодно, даже меня, но не советскую власть и не Сталина. Был он воспитан как бетонная балка — несгибаемо. Но и родителей своих, коммунистов, не обвинял он ни в чем — верил им. Так попал Рябчик в логически неразрешимый тупик.

Когда отказался он от антисоветской Присяги, то стал изгоем среди нас — «врагов советского народа». Надеялись мы — одумается. Невозможно жить Робинзоном в таком коллективе, как наш, — изолированном со всех сторон надежнее, чем остров в океане… в коллективе, замкнутом во всех смыслах этого слова. Тут друзей выбирать не приходится: от них никуда не уйдешь! А Рябчик ушел… в мир иной. В умывалке повесился ночью. И не стало у него проблем ни с пацанами, ни с родителями, ни с советской властью. А для понтА, чтобы пацанов припугнуть, огольцы слух пустили: будто бы Рябчика осудила и казнила таинственная «правилка» за то, что он от Присяги отказался и согласился Гнусу стучать. И все в это поверили, кроме меня. Ведь никто с Рябчиком так откровенно не говорил, как я: замкнутым он был пацаном, никому не доверял, кроме меня. И заложить он мог только меня. Но слух этот я опровергать не стал. Понимаю, что против страха перед НКВД должен быть еще больший страх — страх перед таинственной «правилкой»… хотя ее и нет!