Пятая печать. Том 1 - Александр Войлошников

По пути из уборной заглядываю на кухню: там Мордастик и Рябой из-за серебряного половника перепираются. И вдруг… где уж Архимеду с его жалкой «эврикой» до ликующего вопля Хмурого:

— Наше-ел!! А понятые хде?! Гля — тайник вражий!!

Скарлапендра тормошит тетю Шуру, и обе таращатся из дверного проема на ликование Хмурого. А у меня внутри все как оборвалось: нашли! Я — единственный, кто сразу понял значение вопля Хмурого, когда он обнаружил тайник в полости за выдвижным ящиком моего стола. Там хранилось все то, что собрали мы с Жоркой для побега в Испанию. Но Жорку еще в конце мая увезли в деревню к дедушке, а потом папа и мама увезли меня с собой на курорт Дарасун. Так испанская революция осталась без нашей могучей поддержки. А к осени, когда я и Жорка вернулись, мы застали и в Дальторгфлоте, где работает Жоркин папа, и в Университете, где мой папа, такой «разгром коммунистического движения», какой был бы не под силу никакой «свирепой фашистской фаланге». Папа говорил маме, что лекции читать некому: почти всю профессуру арестовали вместе с ректором.

И в школу меньше половины учителей пришли первого сентября. Забрали Двучлена и безобидного Почетного Пионера, которому надо было идти на пенсию, а он все символ изображал… Остались в нашей школе символы эпохи: бюст Павлика Морозова и Крыса — сексотка НКВД. Крыса уже и парторг, и завуч, и директор школы, и всех недостающих учителей замещает. А так как она на всех уроках одновременно быть не может, то каждый день вместо уроков у нас общешкольные митинги, где она призывает к борьбе с врагами народа. А до каких пор бороться? Пока не останутся во Владике только Крыса и бюст Павлика Морозова? И расхотелось мне и Жорке испанских коммунистов спасать. Их уже не спасешь: все приехавшие в СССР иностранные коммунисты арестованы, как японские шпионы и враги народа. А какого народа враги они, если они испанцы, французы, немцы? Неизвестно.

И вот все то, что я и Жорка приготовили для помощи Народному фронту Испании, сейчас обнаружено: карманный фонарик (без батарейки и лампочки), складная подзорная труба, на которой написано на буржуйском языке: «Цейс» (там только одной линзы нет), почтовые марки разных стран и складной нож с клеймом: «З-д им. Воровского». Но самая страшная улика — контурная карта мира, на которой стрелками нанесены предполагаемые маршруты от Владика до Барселоны. Сколько счастливых часов провели я и Жорка, прокладывая эти маршруты по глобусу и перенося на карту!

— Это — ваше?? — настырно допрашивает маму торжествующий Хмурый. Мама смотрит на карту, не в силах от испуга сказать что-нибудь, и отрицательно крутит головой.

— Мадам изволит запираться? Комедь ломает? Ну-ну… — угрозно цедит Хмурый и командует Мордастику:

— Давай прохвессора!

Входит папа. Рассматривает содержимое тайника и стрелки маршрутов на карте. Грустно улыбается. А Хмурый настырно допытывается:

— Вспомнил? Или мозги прочистить??

— Да мое это! Мое!!! — кричу я.

— Пшел вон!! — рявкает Хмурый. Мордастый за шкирку, как котенка, выносит меня в коридор.

— Это мое! Мое!! Мое-о-о!! — как Галилей, упрямо твержу я из коридора. Мордастик волокет меня дальше для заточения в уборной, но папа за меня вступается:

— Смотрите, лейтенант: стрелки направлены в Испанию! Все мальчишки хотят сражаться за свободу. Бежали мальчишки и в Африку к бурам, и в Америку к индейцам…. Каждый мальчишка — мечтатель и фантазер…

— Не каждый! — перебивает Хмурый, — рабоче-крестьянские пацаны из СССР не бегут! Знаем мы эти хвантазии и мечтазии: к буржуям намылился! Яблочко от яблоньки… — И очугунелая хмурость с угрюмо тяжеловесной медлительностью выползает из его пролетарской души, с детства озверенной на евреев и интеллигентов, и покрывает жестко шершавой коркой злобы хмурую, жестокую физиономию.

— Лейтенант! Я не осужден. Прошу… — Папа возражает, но Хмурый с истеричной злобой его обрывает:

— Сичас будешь осужден! И во всем признаешься! Не таким рога обламываем! Прохвессор… кислых штей! Канай на диван! Ентиллигент траханный… еш кокоря… — ворчит Хмурый вслед папе, собирая мои «улики» в наволочку и укладывая в тот же бездонный чемодан. Из разговоров пацанов про дела «доблестных чекистов» я многое знаю. Но сейчас понимаю: почему из арестованных никто не вернулся ОТТУДА? Если арестованных отпускать, то кто будет разворованное возвращать?

* * *

Закончен обыск. Главная часть чекистской работы сделана: все ценное украдено. Одежда, белье и бумаги слоем устилают пол. Но у Хмурого что-то не стыкуется. Он сурово отчитывает в коридоре комендантшу, которая вытягивается перед ним по стойке «смирно», старательно оттопыривая фигульку тощего зада. Потом вместе они идут в домоуправление, чтобы звонить по телефону. Остальные ждут.

Мрачный Рябой сидит, раскорячившись на стуле, на котором висит его шинель, способная, как удав, проглатывать вещи, которые больше ее. Скучая, Рябой рассеянно листает японский альбом с цветными репродукциями картин Хокусая. Мордастик сосредоточенно бродит из комнаты в комнату, насвистывая танго «Брызги шампанского» и пиная разбросанные на полу вещи. Как грибник, идущий из леса, по привычке, все еще ищет что-то даже на асфальте…

Папа, мама и я сидим на диване. Мы еще вместе. Не верится, что это — последний раз в жизни. Последние минуты… А сколько лет до этого могли мы сидеть на этом диване! Так, как сейчас, — все вместе. А мы?.. У всех дела… Иногда и сидели, но как мало, как редко! Почему не понимали мы, что нет дела важнее, чем быть вместе? И как мало времени осталось теперь для этого! Сидим молча. О чем говорить? И говорить невозможно: в горле комок. И мы молча сидим под равнодушными взглядами этих… псов-рыцарей. Мама сидит посерединке и тихо плачет. Тихо-тихо, но так горько, что у меня в груди что-то сжимается, сжимается… Папа обнимает маму, гладит ее плечи, целует ее мокрое от слез лицо. Комок у меня в горле растет… Я тоже глажу маму. От этого мама начинает плакать сильнее. Комок в горле начинает меня душить. Мама обнимает меня и начинает рыдать. Комок с ревом вылетает из моего горла, я реву, реву белугой, неприлично, как маленький. Реву и не могу остановиться.

Но мы еще вместе! А вдруг?.. Вдруг вернется Хмурый и буркнет хмуро: «Звиняйте… запарочка… еш кокоря… напутали маненько…» Я бы все ему простил! И «Фотокор» бы ему подарил! Долго-долго папу с мамой я с дивана бы не отпускал… и сидели бы мы, как сидим, только очень счастливые… долго-предолго счастливые! Оказывается, для счастья надо так мало: чтобы не было в квартире этих… псов. А ведь было же такое счастье?! И вчера, и позавчера, и до того… А никто из нас об этом не знал. Почему про счастье узнаешь тогда, когда его уже…

— Че рассиживатесь? Делать неча? — спохватывается Мордастый. — Собирайтесь! Берите по одеялу, бельишко како… одежонку потеплея — не на курорт… Не-не! Кожано ничо не берите — в вошебойке сгорить!..

Мама собирает вещи мне, себе, папе. И запутывается: что куда положить? Не приходилось ей собирать всех троих порознь… навсегда порознь. Ведь никто не возвращается «оттуда». Эта мысль так чудовищна, что не укладывается в голове. Поэтому из нас троих я самый спокойный. Потому что самый глупый и не могу поверить, что это — НАСОВСЕМ. А мама, наверное, поняла это тогда, когда стала собирать вещи. Перепутав и то, что она собрала, мама садится на пол и плачет. Плачет все сильнее. Навзрыд. Папа старается успокоить маму, уговаривает ее пить воду, которую принесла тетя Шура из кухни. Рябой сидит насупившись. На широкой морде Мордастика — брезгливость. Папа и я, сами собираем вещи себе и маме. Потом папа садится на диван — лицо его покрывается бисеринками пота: значит, опять плохо с сердцем — оно у него раненое, с Гражданской. Но сегодня папа не признается, чтобы эти псы не упражнялись в остроумии, насчет симуляции. Я сажусь рядом. Голова пустеет, и последние перепутанные мысли исчезают. А с ними — и чувство безысходного горя. Как автомат, я покорно делаю все, что мне говорят. Маме попадает под руки мой пионерский галстук — она надевает его мне, будто бы в школу отправляет. А я не протестую. Мне все равно. Сниму потом. Там, где не будет ни папы, ни мамы… никогда больше не будет!!

Возвращаются Хмурый и управдомша. Юбка у нее еще более измята и свернута на бок. Вскоре приходит милиционер. Хмурый ворчит на всех за то, что мы не собраны. Пока мама торопливо перекладывает вещи, милиционер шепотом советует мне набрать с собой побольше книг, одежды, игрушек и оставить их на улице: пусть дети рабочих из бараков подберут. А здесь — все этим… гебне. Но мне безразлично, кому что достанется. Если б Хмурый не забрал «Фотокор», я и его бы тут оставил. Но, уступая настойчивому шепоту милиционера, я беру с собой книгу, которую подарил мне дядя Миша, — «Граф Монте-Кристо». Я ее не успел прочитать, потому что лето — самое короткое время года — пролетает как один день. При воспоминании о лете что-то болезненно перехватывает горло, как ангина. И в душе что-то ноет и саднит, как громадная заноза. Голова болит… еще и знобит… заболел? Но об этом — ни гугу… не до меня тут.