Пятая печать. Том 1 - Александр Войлошников

— Он не дочка, это мальчик… — робко говорит, будто бы оправдывается, мама. Голос у мамы извиняющийся, будто бы я не дочка по ее недосмотру.

— Хы-ы-ы!! — неожиданно регочет Хмурый. — А чего оно — в платьице? — В голосе Хмурого подозрительность, будто бы он уличил маму в подлоге.

— Это ночная рубашка! Мамин голос звучит тверже: фланелевые ночные рубашки — мамин пунктик. Вот сейчас мама прочитает лекцию Хмурому о гигиене с ссылкой на заграничного писателя, который все дни пишет про революцию в России, а по ночам спит в длинной фланелевой рубашке.

— Хы-ы-ы!! — Опять ржет Хмурый, но теперь высокомерно: — Ну, камедь ентиллихентская…

А мама… молчит!! И тут я понимаю: это — не сон!! В сны такие дуроломы в нагуталиненных яловых сапогах не вламываются. Это, как говорят, советская действительность. А насчет того, чтобы спать в рубашке девчоночьей, — я сам очень против! Придумал же кто-то европейскую моду на мою азиатскую попу! Надеваю пижамку, оглядываюсь. Мордастый сбрасывает с моей кровати одеяло, встает на него сапогами, ощупывает руками матрац. Мама смотрит беспомощно, как ходят военные в сапогах по белоснежному белью, разбросанному по полу, вперемешку с моими акварелями, которыми она так гордилась, что организовала в школе постоянную выставку детских рисунков. И ко мне приходит страх: я понимаю, что случилось то, о чем все боятся не только говорить, а даже думать. Значит, и к нам тоже «пришли», чтобы «забрать»!.. В этом году я понял, что вовсе не враги народа те, кого арестовывают по ночам. Если бы они были преступниками — их бы судили, о них в газетах писали. А то все, кого «забрали», — исчезают без суда, без следа, неизвестно куда. И все-таки страх у меня какой-то невзаправдашний. Наверное, потому что это так ужасно, кажется — не взаправду, а как в кино, где сперва понарошку страшно, а потом все кончается хорошо.

На столе лежат коробки… у меня ж сегодня — день рождения!! Ух ты-ы!!! — в одной коробке — большой конструктор, в другой… и тут у меня дыхалку перехватывает: там лежит предел желаний — самая заветная мечта — фотоаппарат «Фотокор», чудесно пахнущий кожей и еще чем-то таинственно прекрасным! Небось, теми волшебными мгновениями, которые навсегда останавливает каждый щелчок затвора? А рядом — штатив! Настоящий, складной!.. а в средней коробке — фотопластинки, фотобумага, проявители… А сверху — открытка красивая, самодельная, нарисованная и подписанная папой и мамой. На открытке нарисовали папа и мама китайские и японские иероглифы: пожелания счастья и здоровья. Китаевед папа и японовед мама все поздравительные открытки иероглифами украшают, потому что иероглифы с хорошими пожеланиями здоровье улучшают. Об этом все на Востоке знают. Но сегодня настроение от иероглифов не улучшается: через мое плечо рука Хмурого простирается, облапливает «Фотокор», и… заветная мечта вместе с волнующим запахом так и не остановленных мгновений исчезает в недрах дерматинового чемодана, который Хмурый притащил с собой, небось, специально для этого. С глумливой назидательностью цедит Хмурый в околоземное пространство, потому как общаться со мной считает ниже своего достоинства:

— Фотоаппаратура, оружие и предметы шпионской техники подлежат конфискации… являясь уликами… — А взглянув на маму, спохватывается: — Ееш кокоря!.. а рыжье — золотишко — тоже!

Пока Хмурый конфискует с маминой шеи цепочку с золотым медальоном, шустрый Мордастик профессионально ловко скручивает у мамы с пальца обручальное кольцо. Хмурый этим недоволен, но с нахальным Мордастиком не конфликтует. Конфискованное золото исчезает в карманах чекистов. Ошеломленная мама обнимает меня, готового разрыдаться из-за «Фотокора», и уводит в гостиную.

В центре гостиной стоит круглый стол под большим китайским абажуром. На золотистом шелке абажура извивается огненно-красный дракон, распахнувший зубастую пасть на лохматое красное солнце. Под китайским абажуром за круглым столом когда-то собирались гости. Некоторые приходили с ребятишками, и их отправляли в мою комнату.

Я не любил гостей с ребятней, потому что роль моя «хозяйская» была вроде милицейской: следить за порядком в играх малознакомых друг с другом разновозрастных пацанов и решительно пресекать их попытки присоединиться к веселящимся в соседней комнате родителям. А мне и самому хотелось в гостиную, откуда доносился праздничный звон посуды, громкие голоса, прерываемые взрывами хохота и ритмами «Рио Риты» и «Инесс»…

Как давно все это было!.. Сейчас в гости не ходят — боятся: сегодня побываешь гостем в обыкновенной советской семье, а назавтра — нате вам! — был на явке у японского шпиона, а то и пострашней: участие в троцкистской сходке! И все другие тоже арестованные гости это подтверждают. И все-таки сегодня мама пригласила на мой день рождения пацанов из нашего двора. На пироги. И… вот, какие пироги!

Папа сидит на диване. Сосредоточенно смотрит в какую-то точку на противоположной стене. Пальцы обеих рук переплетены так крепко, что косточки на смуглых папиных руках побелели. Лицо осунулось, постарело. А как много у папы седых волос! Почему я их раньше не видел? Я сажусь рядом с папой, он обнимает меня. Ничего не говорит. Только шевельнулся кадык на шее, будто бы проглотил он что-то. А что говорить? Зачем?.. Я уже не тот новоиспеченный пионер, который недоумевал: почему дядю Мишу арестовали?

Из спальной появляется третий военный с длинным рябым лицом. Проходит мимо, не взглянув на нас, начинает делово выгребать на пол папины бумаги из письменного стола. Рукописи, фотографии, документы сыпятся на пол: все это Рябому до фонаря. Но когда он докапывается до шахмат, которые подарили папе китайские ученые, то замирает в стойке, как охотничий пес.

Торопливо приоткрывает футляр, в котором сияет перламутром тропических раковин шахматная доска, заглядывает в коробку, где в бархатных гнездышках хранятся шахматные фигуры из слоновой кости… Каждая фигура — произведение искусства резьбы, со своим лицом, прической… Через лупу видны морщинки на лицах и узоры на рукоятях мечей. Воровато оглянувшись, Рябой торопливо засовывает футляр в огромный, как мешок для картошки, карман, пришитый внутри шинели… а шинель-то он не повесил в передней — с собой в комнату затащил… Озирается — значит, еще стесняется. А Хмурый и Мордатый не стесняются: матерые псы-рыцари… или — «рыцари революции», как назвал их Сталин. Я слезаю с дивана, направляюсь к двери, но меня останавливает окрик Рябого:

— Куды пшел? Че шасташь!

— В уборную… писять… — почему-то и мой голос тоже виноватый, будто бы это я забрался в дом Рябого ночью с намерением напИсать ему в патефон.

— Хм… — размышляет Рябой, сурово, по-чекистски хмурясь. Но, увидев, что Мордастик уже до кухни добрался, он от меня отмахивается и спешит туда, где Мордастик серебряные ложки по карманам тырит.

В передней, под вешалкой, укрывшись от света полою маминого пальто, похрапывает «тетя Шура, тетя Шура — очень видная фигура» — наш дворник — безмужняя мать четверых сорванцов-погодков — главной ударной силы нашего двора в драках с «пуговичниками» и «колбасниками». Один сын — от первого мужа, другой — от второго, а еще о двух сыновьях-близнецах говорит тетя Шура с законной гордостью: «А эти, как под копирку, — лично мои! Собственные!!» Кухонный табурет под тетей Шурой кажется крохотным, как детский стульчик, — могучие закругления тети-Шуриного организма свисают по сторонам.

Тут же, в коридоре, мается комендант — или по-новому, — управдом — Ксения Петровна, по прозвищу Скарлапендра — гроза парочек, которые ищут укромное место в теплых подъездах наших домов. Жизнь Скарлапендры — полная противоположность тети-Шуриной. Засыхает высоконравственная Скарлапендра в сорокалетнем девичестве, бездетная, безмужняя, никому не нужная. То ли — от своей вредной природы, то ли — от неустроенности личной жизни, но стала партийная Скарлапендра «современной деловой женщиной», отдавая всю нерастраченную женскую энергию суровой комендантской службе. Сочетание служебной стервозности и дамской нервозности Скарлопендры труднопереносимо и жильцами, и работниками домоуправления. От ее истеричной суетливости, как ошпаренные, разбегаются из домоуправления сантехники. «Деловая женщина — бич Божий!» — сказал о Скарлопендре знаменитый доктор Рудаков из второй квартиры. Деловитостью и сердитостью довела себя Скарлапендра до такого телесного и умственного истощения, что кажется — ее большие сережки сквозь впалую бестелесность щек позвякивают друг о друга.

И сейчас, вместо того чтобы дремать рядышком с пышущим телесным жаром крутым закруглением тети-Шуриного организма, мотается Скарлапендра на стройных, как у цапли, ногах по коридору, выкуривая папиросу за папиросой. Чулки у Скарлапендры винтом закрученные, юбка на тощем заду изжеванная, потому что живет она в режиме готовности № 1: спит не раздеваясь на диване в домоуправлении. А она немолодая… а за всю женскую жизнь нужна по ночам только одним органам — НКВД. И ведет она жизнь такую — бдительно сторожевую, — чтобы не искать ее далеко и долго, когда среди ночи понятые нужны и печать — квартиру опечатывать. А в «Домах специалистов» это каждой ночью нужно — будто бы под лозунгом «Шпионы всех стран — соединяйтесь!» скучковались тут враги народа со всего ДВК!