Пятая печать. Том 1 - Александр Войлошников

— На вы-ыход ша-а-а…

Окончание команды тонет в топоте отряда, визге девчонок и треске двери спортзала, принявшей на себя всю мощь пионерского энтузиазма третьего «А». На этом заканчивается прием в пионеры.

У Ленина детей не было. Зато на внучат ему здорово повезло! И до сегодняшнего дня весь наш 3-й «А» тоже пребывал во внучатом родстве с Лениным. Все мы носили красивые круглые значки с портретом кудрявого, как барашек, маленького Ленина и надписью: «Мы — внучата Ильича!» Но после трехлетнего обучения в школе все мы очень возмужали, особенно девчоенки, а политически мы созрели настолько, что признаны достойными восхождения на следующую ступень политической карьеры — получения высокого звания пионера!

Чтобы помочь нам свершить этот исторический скачок в политическую жизнь, к нам в класс два раза в шестидневку, после уроков, приходила сурово неулыбчивая и очень важная от избытка политических знаний ученица 8-го класса с очень железным именем — СталИна. Даже в уборной не расстается она с тоненькой книжицей, которая называется очень умно и непонятно: «Манифест Коммунистической партии». Написал такую тоненькую книжицу тот же Карл Маркс, который на портрете в учительской робко выглядывает из дремучих зарослей собственной бороды. Наш класс дали на воспитание Сталине как кандидатке в комсомол. А если мы политически не дозреем до пионерского уровня, то фиг с мак Сталине стать комсомолкой!

Когда Сталина торжественно загробным, дрожащим от волнения голосочком стала читать «Манифест»:

— Приз-зрак бр-родит… кхе!.. бр-родит…кхе-кхе!!.. бр-родит по Евро-о… о… — то голосочек у нее тут же совсем закончился. Мы подумали, что со страха от содержания книжки, и, затаив дыхалку, запереживали. И рты доверчиво пооткрывали в предвкушении сверхъестественных ужасов, которые вот-вот заледенят и наши пацанячьи кровеносные сосудики!

Не знали мы, что Сталина боится не призрака, а… нас! — потому что впервые выступает перед такой большой и авторитетной аудиторией! Во время паузы, соответствующей серьезности текущего политического момента от бродячего призрака, Сталина, вцепившись в стол, чтобы со страха не убежать, обвела грозно нахмуренным взглядом наши несознательные третьеклашные физиономии. Все-таки устояв при поддержке стола, она отважно продолжила чтение.

И тут-то мы поняли, что рты пооткрывали зряшно: надул нас, полоротых, прикупил, как маленьких, ушлый Карламаркса, чтобы заманить на чтение своей тягомотины. После жуть как интересных слов про призрак потянулась та-акая позевотина — скулы вывихнуть — не вставить! Враз потеряла писательский авторитет бородатая Карламарла в глазах нашего весьма просвещенного по части привидений третьего «А»!

И пока успокоившаяся Сталина монотонно бубнила текст «Манифеста», я и Витька читали под партой странички с мистическим рассказом «Тайна древней гробницы», сохранившиеся со времен кровавого царизма из ныне запрещенного журнала «Нива». Вот там призрак бродил, так бродил! — не чета Карлушкиному, который по Европе чуть поковылял и куда-то слинял.

Кажется, единственное, что усвоил из «Манифеста» наш третий «А», так это то, что при коммунизме дети будут рождаться не по собственному желанию, а по разнарядке общества! Для меня это не было новостью — только что запоем проглотил я первую и единственную книгу о коммунизме: «Город Солнца» Томмазо Кампанеллы. Но многие пацаны услышали об этой гениальной идее впервые. И идея о рождении детей без участия родителей сразу нашла бурную политическую поддержку в сердцах мужской половины третьего «А».

— Ура! Всех девчоенок — на мыло!! — загомонили пацаны, проникаясь теорией марксизма, по которой к производству детей родители, особенно женщины, не допускаются из-за их никчемных способностей в делах, где требуется тяжелый и опасный труд. Девчонки, слушая «Манифест», шептались и как-то криво хихикали. Сразу видно: все они — «сопутствующий класс» и при построении коммунизма рассчитывать придется только на нас — пацанов. Тем более — по части деторождения.

* * *

После приема в пионеры начинается линейка, посвященная окончанию учебного года. На покатом склоне школьного двора в ярком солнечном свете ослепительно сияет белоснежными рубашками четкий прямоугольник пионерского строя. От мысли о том, что я — полноправный член огромной — на весь Союз! — пионерской организации и тоже стою в пионерском строю, становится мне очень приятно.

Но после подъема флага и торжественного внесения знамени, звонких поздравлений старшей пионервожатой и басовито добродушных пожеланий директора школы, которого за лысину прозвали Двучленом, — после всего этого… происходит самое страшное, что может произойти на пионерской линейке: в квадрате внутри строя, будто призрак кошмарный, карломарный, появляется… Крыса — жаждущая осчастливить нас своим ораторским даром! Крыса — прозвище исторички-истерички.

Уверенной большевистской поступью на изящных, как у скорпиона, ножках, переступила Крыса через рубеж, за которым женщины становятся бабами-ягами. Но по мнению школьной партячейки, женщины в этом возрасте превращаются не в баб-яг, а в парторгов, потому что тогда, когда у женщин тихо отцветает тело, у них буйно расцветает нравственность. И хотя Крыса учит только старшеклассников, завидев ее, как таракашки, бегут в сортир все первоклашки, потому что, как парторг, она повсюду длинный нос сует, напоминая о своем большевистском несгибаемо железном характере.

От совмещения непреклонного возраста с должностью парторга характер Крысы так чугунолитейно утяжелился, что не только нам, а даже учителям хочется сдать его в металлолом вместе с жестяным и неутомимым, как ботало, ее языком: каждое речеиспускание из Крысы длится сорок пять минут! Если бы она тонула, и тогда призывала бы к своему спасению то же время… только никто ее спасать не станет, потому что, увидев Крысу, каждый сам спасаться хочет.

Даже в сухом состоянии Крыса похожа на кошку, которую с головой обмакнули в помойное ведро: в истерично выпученных глазах ее пылает неистовое желание тут же как можно крепче вцепиться кому-нибудь в самое нежное место, будто бы от этого зависит, жить ей иль не жить! А для нас, попавших в речевой капкан пионерской линейки, остается одно спасение: переключаться на собственные мысли, чтобы самоизолироваться внутри себя. Этому научила нас школа за три бесконечно долгих года. И только чересчур общительный Макитрук, так и не овладевший этим искусством, тоскует на уроках по живому слову человеческому, одинокий, как Робинзон Крузо.

Выйдя на середину, Крыса, тощая и добродетельно плоская, как доска почета, медленно поворачивает коротко остриженную маленькую головку, и стекляшки пенсне на ее длинном носу зловеще посверкивают, как перископ вражеской подлодки перед торпедной атакой. Сурово оглядев наш печально поникший строй, Крыса воспроизводит на узенькой мордочке выражение тяжелого индустриализма в соответствии с «текущим историческим моментом».

Шестимесячно кудрявые пионервожатые из старшеклассниц таращатся на парторга и изо всех комсомольских силенок нагнетают на свои легкомысленные, как воздушные шарики, мордашки такой же очугунело казенный восторг, каким сияют лица советских людей на плакате «Пятилетку — в четыре года!». Когда все пионерское руководство прочно зафиксировало на лицах выражение восторженного кретинизма, Крыса начинает вещать ржаво пронзительным голосом, проникающим со скребучей настырностью в пацанячьи набалдашники даже сквозь броню самых интересных мыслей.

* * *

Вздохнув, переступаю с ноги на ногу. В уши лезет Крысин голос, расчлененный на казенные слова, которые отторгаются сознанием. Но и отверженные, они втискиваются между мозговыми извилинами и раздражают соображалку:

— …Чем ближе наша страна к завершению строительства социализма, тем острее классовая борьба, тем больше врагов у советской власти!

Это слышу я давно. Позавчера, когда мама была на работе, папа и дядя Костя Харнский на кухне чай пили. У них были «окна» между лекциями. А я в комнате сидел — над трудной задачкой по арифметике пыхтел. В задачке трое рабочих копали яму… И вместо того чтобы измерить ее кубометрами, заработанные деньги получить и дружно пропить, они стали работу делить… на части, еще и сравнивая части друг с другом.

Я сразу же вычислил, что эта дележка до добра не доведет, — они подерутся! Потом подумал, что в условии задачи нет главного: зачем копали? Клад искали? Конечно, не нашли — клад-то заколдованный! Сквозь размышления о том, как надо откапывать заколдованные клады, слышу я, как смеется папа, а потом — дядя Костя. И удивляюсь: почему смеются не вместе, а по очереди? Приоткрыв дверь, слушаю. Говорит дядя Костя:

— Приехал сдавать партминимум парторг из деревни. Ему — вопросик по Марксу: «какая страна ближе к социализму?» Парторг чеканит: «Харбин!» Удивляется комиссия: «Почему?!» — «Там колчаковщина сгуртовалась… а как учить товарищ Сталин, чем врагов бильше, тем к социализьму ближче!»