Пятая печать. Том 1 - Александр Войлошников

— Швыдче, швыдче! Не выстужайте! Заходьте в дежурку! — доносится откуда-то сиплый, прокуренный голос. За входной деревянной дверью еще дверь — решетчатая из железных прутьев. Как клетка в зверинце. Звонко лязгает за нами эта дверь, отсекая прошлую жизнь с пионерскими кострами, школой, родителями, свободой. Теперь мы, как в книжке про зоопарк: «Детки в клетке»! Дыхание перехватывает от кислой казенной вони, крепко сдобренной застоявшимся никотиновым угаром дешевых папирос. Комната длинная, полутемная. Скорее — коридор. Стены покрашены ядовито-зеленой краской. Под окном стол с табличкой: «Дежурный СДПР НКВД».

Дежурный в голубой фуражке с красным околышем, под цвет таких же красных глаз, с расстегнутой ширинкой, весь помятый, будто бы всю ночь хранился скомканный под матрацем, молча указывает на неудобную скамейку, прибитую вплотную к стене. Подписав бумагу, дежурный опять скрипит и лязгает железной решеткой, выпуская милиционеров. Мы озираемся. Дежурка похожа на коридор с окнами на обоих торцах. За одним окном — хоздвор, за другим — какой-то большой внутренний двор, обнесенный высоким забором, поверх которого три ряда колючей проволоки с наклоном вовнутрь. Наверное, для прогулок. Да-а уж — о детях тут позаботились: есть «все лучшее» из образцового тюремного набора!

Справа в дежурке — лестница в мансарду, а перед нами — еще одна зарешеченная дверь, запертая на засов. Сквозь решетку виден широкий полутемный коридор, тускло освещенный светом через окошечки над дверями в коридоре. Оттуда доносится в дежурку слитный, многоголосый шум, как из потревоженного улья. Присмотревшись, вижу, как по коридору пацаны, как мураши, снуют. Туда, сюда и оттуда… чужие, непонятно деловые, загадочные… хотя… что уж тут загадочного! — делом заняты: в туалет и оттуда — все с полотенцами. Привстаю, делаю шаг к решетке, чтобы разглядеть пацанов…

— Сидай на место! — рявкает дежурный. И утешает: — Ще побачишь… до отрыжки!

Долго сидим на неудобной узкой скамейке — сзади вплотную стенка, еще книга под курточкой мешает. А по коридору к дверной решетке пацан крадется. Я показываю ему мимикой — дежурный тут сидит. Пацан отвечает ладошкой: будь спок! А возле самой дверной решетки пацан… исчезает! Был тут и… нет?! А-а… там, сбоку, ниша… отсюда не видно… интересно, а что он там делает? Тут дежурный, увидев кого-то на хоздворе, стучит в окно, выскакивает на крыльцо. За решеткой двери нарисовывается этот пацан и шепчет, захлебываясь от торопливости:

— Эй, новенькие! Давай сюда все, что с воли! А то — отберут сейчас!

Я просовываю «Графа» сквозь крупную ячейку решетки. Другие двое проталкивают сквозь решетку свои свертки.

— Не боИсь: у нас железно, как в сберкассе, будьте уверочки! Я, Мангуст, зуб ставлю! — торопливо шепчет пацан, пряча в нише то, что мы передали. — Слушайте сюда! — продолжает Мангуст — сейчас с вами беседовать будут Таракан и Гнус — начальник и старший воспитатель. Не верьте им — понтуют они, а что про родителей нагундят — лажа! — чтобы вы на пацанов стучали… трынде их не верьте — они шестерки, мульку гонят, чтобы ссучить вас, сотворить дешевок! Крутите панты восьмерками, но без бакланства! — тут не школа — враз плюх навешают… Таракан с виду страшЕнный, а так он — ништяк. А Гнуса берегитесь — это палач!.. обученная падла… умеет издеваться! Но не дрейфь — держи хвост морковкой!!..

Звякает входная дверь в тамбуре, и Мангуст исчезает в нише. Входит дежурный. Подозрительно смотрит на наши просветлевшие физиономии, досадливо морщится и энергично сморкается в угол дежурки, а после долго, всесторонне обрабатывает пористый нос занавеской, заскорузлой от постоянного и разнообразного употребления. А в это время Мангуст с нашими вещичками линяет из ниши, показав ладошкой: «Будь спок! Порядок!» А мы трое впервые улыбаемся друг другу: «Ништяк, не сдрейфим!» Не знаю, как с этим делом в других, более тихих портовых городах, вроде Одессы, но во Владике — самом южном городе России — такой круто юго-восточный климат, что тут дерутся все, всегда и везде, от детсадика до собеса. И обещание того, что бить будут, хотя и не радует, но и не пугает. Просто — мобилизует. Раз бить будут, значит — живем! Жизнь — путем и бьет ключоем. И все по морде. Главное, чтобы у родителей был нормалек, а мы-то пробьемся. Спасибо Мангусту — не дал скиснуть в простоквашу! Вот дохнуло из душного коридора ветерком дружеского участия, и стало ништяк — за решеткой пацаны такие же. О нас беспокоятся. Будьте спок — мы не Павлики Морозовы!

Вдруг дежурный резво вскакивает и, не дожидаясь звонка, отпирает дверную решетку в тамбур. Догадываемся: начальство идет! Шумно топоча, вваливаются двое. Впереди, громыхая давно не чищеными яловыми армейскими прохорями, вваливается громадный и толстый. За ним семенит, посверкивая и поскрипывая начищенными хромовыми сапожками, маленький, тощий. Не удостоив нас взглядом, взяв со стола дежурного бумагу, начальство величаво восходит по скрипучей лестнице в мансарду. Идут томительные минуты. Дверь наверху приоткрывается, оттуда скрипуче цедят:

— Давай… по одному!..

— Эй, ты, ушастик! — дежурный тычет пальцем в ближайшего к нему пацана и командует: — Пшел наверх! Бехом!!

Долго, тревожно тянутся минуты. Наверху — тихо. Потом пацан что-то крикнул. Еще… еще раз!! Дверь наверху распахивается, пацан сбегает вниз, содрогаясь от рыданий. От боли пацаны так не плачут. Наверное, это от большой обиды. А сверху тот же голос каркает:

— В карцер гаденыша!

Дежурный отпирает дверь чулана под лестницей в мансарду, подзатыльником препровождает туда пацана и запирает его там, в темноте.

— Зараз ты! Рыжий! — дежурный небрежно тыкает державным перстом в меня. — Швыдко! Бехом!!

В просторной мансарде, заставленной конторскими шкафами, за письменным столом, массивным, как бастион, восседают двое этих… чекистов. Над просторами необъятного стола триумфально возвышается громадная туша с крохотной лысой головкой, удлиненной книзу двойным подбородком. На голом, как полированном, набалдашнике пышно распускаются огромные, как у Буденного, усы. Наверное, на эти великолепные рыжие усы ушли все соки, которые для мозгов предназначались, потому что усатая ряшка, лоснясь от жира и спеси, торжественно сияет высокомерной умственной глупостью. Только у очень глупых людей бывает на лицах такое демонстративно умное выражение. По рыжим усам узнаю: это — Таракан! Начальник СДПР.

У второго, который рядом, самая яркая черта — худоба. Она так неестественна, что говорить о его телосложении нелепо: у него — только теловычитание. А там, где у всех выпуклости, у него — плоско. Но особенно отвратна его мертвоглазость. Серовато-белесые глаза, без выражения, бездушны, как у замороженной камбалы в магазине «Живая рыба». Это — старший воспитатель Гнус. Мое внимание так поглощено созерцанием мертвоглазости Гнуса, что не сразу доходит то, что откуда-то кто-то со мной пытается установить контакт для общения.

— …Хлухой ты, падла, че ль? Токо хлухих туточки не хватало! — назойливо пищит тоненький голос, и я оглядываюсь в поисках тетки, спрятанной в углу.

— Че завертелся? Тебя, дундука пришибленного, тута спрашивають! Как фамилие?

Несоответствие этого писка с комплекцией Таракана столь разительно, что я по-идиотски начинаю лыбиться. А обращение «дундук пришибленный» помогает мне плавно вписаться в поворот на роль малахольного. Запутываясь в моих бестолковых ответах, чекисты все-таки выведывают ценную для НКВД информацию о моей фамилии, имени, даже о дате рождения! Сравнив ее с той, которая в сопроводительной бумаге, оба, довольные, откидываются на спинки стульев: поработали — раскололи злыдня! Таракан разглаживает холеные усы и поочередно подкручивает каждый ус за кончик, как бы настраивая чуткие антенны. Насторожил усы на меня Таракан: где еще встретишь такое природное явление — рыжего идиота в красном галстуке! Ох, как симпатичен я Таракану! И щедро одаривает меня Таракан тускло-серой улыбкой зубного железа из-под великолепия золотисто-рыжих усов.

— Значица, именинничком к нам пожаловал тута? Проздравляю! А родителев твоих, понимаш, пришлось, тута, забрать. Если врах не сдается — делать шо? Понимаш? Сам знаш: лес рубят — щепки летят… то Вождь сказал! Любишь родителев? То-то. Толды секи: щас от тебя все зависит! Яблоко от яблоньки… то-то… секешь?.. Нам тута подмогнешь, а мы — твоим родителям подмогнем. Ты пацан сурьезный — при халстуке… Знашь про Павлика Морозова? Толды — договоримся, тута…

Закончив пережевывать в железных зубах тускло-серый монолог, Таракан изображает железным оскалом дружелюбие и поглаживает усы, давая мне время ликовать от сексотной перспективы. И тут заговорил Гнус, решивший, что Таракан достаточно мне мозги запудрил. В отличие от суесловного Таракана, Гнус хрипло каркает без обиняков: