Пятая печать. Том 1 - Александр Войлошников

Последний куплет дважды повторяется и слово «царям» смазывается: кое-кто поет «вождям»! Кончилась песня. Все стоят, улыбаясь: «Ай да мы!..» И каждый чувствует рядом плечи друзей-единомышленников. «Святая месть» — вот что объединяет нас. Месть — вот смысл нашей будущей жизни! Плечом к плечу стоят и пацаны, и огольцы. И лица у всех просветленные, вдохновленные. С такими же светлыми, святыми лицами пели эту песню наши отцы и деды. И под мужественные, суровые слова этой песни:

Наших сподвижников юные очиМожет ли вид эшафота пугать?

— шли на казнь друзья и братья наших отцов! И отцы наши в эти проклятые дни советской власти — тоже шли на казнь с этой песней! А теперь это чесеирская песня! Теперь — наш черед! «Наших сподвижников» — миллионы! И понимают не только чесики, что песня, убивающая страх, опасна для власти!

— А ну, расходись!.. Расходись!!. не мешай дежурным пацанам работать! Ишь, спелись… хвилармония… — разгоняет огольцов в коридоре Утюг. Но не напористо, а вроде бы растерянно. Наверное, думает Утюг, что лучше бы не мешал он петь воровские песни… ближе они к идеалам сталинского общества, чем революционные. А «Варшавянка» — песня из «Песенника», рекомендованного в ДПР! И Гнус в коридоре возникает. Насупленный. Желваками шевелит под дряблой серой кожей. Но — ни гу-гу! Молчи-ит курва. Понимает, падла вонючая, недолго осталось гебухе в страхе народ держать: «Близок победы торжественный час!» Жаль, спасет чахотка эту падлу от виселицы!

* * *

Ночью, после отбоя, зябко скорчившись под грязным, тонким одеялом, я мечтаю. Не о путешествиях и кладах. Мечты мои страшны, кровавы. Я мечтаю стать невидимкой и научиться летать, чтобы и за стенами Кремля ни один вождь не укрылся от моей жестокой кары. С вождями я расправлюсь сам! Никому не уступлю блаженство мести своими руками! Как граф Монте-Кристо, в мечтах я

«…предавал этих известных и неизвестных людей, повинных в его несчастьи, всем казням, какие могло изобрести его пламенное воображение, и находил их слишком милостивыми и, главное, недостаточно продолжительными: ибо после казни наступает смерть, а смерть — если не покой, то, по крайней мере, бесчувствие, похожее на покой».

Приходит сон и уносит меня из злого советского мира в мир сказочно радостных сновидений. Если и забываю я сновидения, все равно весь день греет душу оставшийся от них комочек радости. Так бывает, когда снится мне жизнь с папой и мамой. Жизнь, когда не было страха. Но сегодня цепкие щупальца страха и во сне не отпускают душу, и снится мне — в который раз! — все то же страшное: сперва ничего особенного — просто лечу. Летать я привык — дело житейское, но сегодня мне страшно и в полете, но я не могу прекратить этот полет! Страх поднимает меня против моей воли все выше, выше… уже дух захватывает от высоты… а надо мною вплотную клубится черная туча, а в ней, в непроглядной черноте, находится Ужас. Внизу, на земле, — папа и мама. Бегут, взявшись за руки, и смеются… как на пляже! Не видят, какая страшная туча над ними!! А из тучи вытягиваются крутящиеся щупальца, они тянутся вниз, к папе и маме, а я не могу даже закричать! Туча втягивает и меня, она засасывает!! Вот-вот она совсем меня поглотит!!!Пытаясь закричать, я напрягаюсь изо всех сил и… вдруг стремительно падаю вниз! И тогда из меня вырывается вопль:

— Ма… ма-а! Ма-а-ама-а!! Ма-а-амочка-а-а-а!!!

Не долетев до земли, просыпаюсь. Подушка мокрая — слезы. А криком среди ночи у нас никого не удивишь — все мы тут такие… нервные.

Конец репортажа 4.

Репортаж 5

Конец Тараканиады

Готовь сани летом,

телегу — зимой,

а сухари — на каждую ночь.

(Пословица)

Прошло два месяца.

Время — июль 1938 г.

Возраст — 11 лет.

Место — ст. Океанская.

Сгущаются в коридорах тоскливые зеленые сумерки, под цвет казенных вечнозеленых стен. Загустев, сумерки ползут по комнатам, слизывая скучно-зелеными языками остатки грустного жиденького света, забытого на подоконниках медленно уходящим серявеньким днем. Электричества до ужина не будет — сегодня дежурит Утюг, а его в армии научили экономить свет, воду, даже радио! Кажется, целую вечность барабанят по подоконникам ДПР капли дождя в одуряюще унылом ритме. Летний дождь в Приморье называется муссоном. Этот дождь не идет, он стоит. Стоит так долго, что опасаешься: не навсегда ль?! С тех пор как нас последний раз во двор выпускали, две шестидневки миновали, расквашенные дождевой мокротой, как промокашки в унитазе. Я уже забыл, как играют в чижа или лунки, я готов бессмысленно бегать вдоль забора, как Утюг три года в армии гулял!

Муссонный дождь, как коллективное чтение «Биографии Сталина»: долго и скучно. Даже хуже: дождь идет еще и по ночам. Однако провидение спасает нас от чтения «Биографии» под мокрые звуки бесконечной капели. С той поры как Таракан отправил Гнуса на пенсию, чтобы он подлечился, вернее, чтобы не вонял в ДПР, а подыхал от чахотки дома, воспитатели как с гвоздя сорвались — в коллективный запой ударились. Днем и ночью из флигеля, где живут воспитатели, «не то песнь, не то стон раздается». Пьют там по-черному, не слезая с кроватей. И вечернюю поверку не проводят. Знают: не убежим — за родителей опасаемся. И куда бежать? Тут все — друзья-чесики, а за оградой — страна советская: враждебная, чужая. Поймают — убьют. Чеса из любой ментовки сразу чекистам сдадут. А как утаишь антисоветское происхождение в СССР, где «Каждый советский человек — чекист!» (Л. Берия). Так на новом лозунге написано.

Зато огольцы окончательно взяли в свои руки воспитание пацанов. Занятия «по текущей политике» уже не импровизации, а добротно подготовленные лекции. Даже до меня, туповато рассеянного, дошло, что политика интересна, как закрученный детектив, полный интриг, обманов и крутых сюжетных поворотов. Особенно, если выдать ее с юморком.

В каждое советское учреждение газеты приходят. В ДПР — тоже. «Тихоокеанскую звезду» дежурный отправляет по прямому назначению — к нам в сортир, «Известия» — газета для нужника воспитателей, а «Правду» — огольцам для политинформации. Огольцы обсуждают газету в своей спальной, а к нам приходит подготовленный «политинформатор», чтобы читать газету с комментариями. И из трескуче пропагандистской, шелудивой газетенки «Правда» вышелушивается истинная правда: о чем, зачем и почему газета с таким претенциозным названием врет. Врет бездарно, бессовестно, изо дня в день, из номера в номер, противоречо и завираясь! А если «лектор» дает комментарий с юморком, то завравшаяся «Правда» превращается в сборник анекдотов. А бездарно суконный язык газеты только подчеркивает юмор! Вот бы возгордились «правдисты», узнав, что их позорная газета, которую выписывают принудительно, чтобы стенки в сортирах не пачкали, стала самой читаемой газетой в ДПР НКВД Владивостока!

После ужина огольцы по очереди рассказывают нам содержание книг, которые они читали на воле. Вместе успели они прочитать, по сравнению с нами, пацанами, очень много: все известные книги мировой литературы! Когда-то время от обеда до ужина было заполнено мертвым часом и прогулкой. Сперва гуляли пацаны, потом — огольцы. Но с тех пор, как начался дождь, и дообеденное, и послеобеденное время превратилось в беспросветный «мертвый час».

Как осенние мухи, бесцельно слоняются пацаны по темным от ненастья коридорам, вялые и сонные, кружась, как заведенные, в заколдованном круге: от спальни до туалета, от столовой до комнаты политпросвета, оттуда в спальню и опять — по тому же кругу! Не жизнь, а стихотворение про попа и его собаку! А дождь барабанит и барабанит по оконным карнизам, не сбиваясь со своего заунывного ритма.

И кружусь я по этому бесконечному кругу в поисках развлечения. Зря я с Хорьком поссорился… стал он какой-то дерганный… и я — того не мохначе. В школе Мангуста звали Хорек из-за фамилии Хорьков. Но в ДПР Хорек облагородился в Мангуста. Олег говорит, что кликуха не должна быть обидной.

И в спальной тоска висит зеленая, как стены. Кровати не застелены, грязное белье — все наружу. Вчера на политинформации Краб сказал: «В депеер постельное белье меняют регулярно, только на водку!» Забравшись с ногами, на койке Капсюля сидят трое пацанов и, под руководством хозяина койки, жалобно тянут печальную, длинную песню, под стать погоде:

Я чужой на чужбинеИ без роду живу,И родного уголочкаЯ нигде не найду.Вот нашел уголочек,Да и тот не родной —В депеере за решеткой,За кирпичной стеной…

А я удивляюсь живучести старинных песен, сложенных беспризорниками до революции, песен безыскусных, но задушевных. Не то что советские песни, которые только радио поет. Музыка в советских песнях бездарно сложная и для профессионалов, а слова — для холуев советских.