Пятая печать. Том 1 - Александр Войлошников

— Микроб от грязи сдох… тут ему не климат!

Антон Федорович смеется и, ладошкой нарубая из воздуха вертикальные ломтики, заявляет:

— Все-все-все! Копец легкой жизни! А человеческую уж я вам устро-ою! Сегодня же! Задам такую головомойку — запомните! Некогда разговоры разговаривать! — и, крутанув ладошкой ломтики воздуха, завершает речь: — Точка!

Как известно, внутренние органы, человеческие и государственные, создают дерьмо. Поэтому с удивлением обнаруживших жемчужное зерно в куче навоза наблюдаем мы за бурной деятельностью Антона Федоровича. Из-за маленького роста, опузенной поясницы и, как по циркулю, аккуратно круглого лица, кажется — весь он закругляется. А так как его округлость неуемной подвижностью сопровождается, то с ходу клеится к нему добрая кликуха: Колобок.

И фигурка Колобка замельтешила по депееру, искря энергетическими разрядами команд. Впервые мы увидели чекиста, который не ворует, не убивает, не пытает, даже не пьянствует, а делово крутит десятки хлопотных дел. И успешно! Свой кабинет он устроил в дежурке. Там телефон и вид на хоздвор. Судя по телефонным звонкам, ему знакомы все конторы и деловые люди Владика, на которых он тут же, с шуточками, переваливает часть своих забот, а те уступают его напористости, обаянию, а то и обещанию познакомить с каким-то полковником НКВД, с которым все избегают знакомства.

Удивительно, как порядочный и толковый человек оказался среди чекистов, а не среди зеков?! Вот уж, как говорится, — не туда попал! Непрерывно трещит телефон, а во двор одна за другой заезжают автомашины, груженые досками, трубами, ящиками… Как из-под земли появляются рабочие: электрики, сантехники, плотники… Бойцы НКВД что-то разгружают, перетаскивают. Появляются санитарные фургоны: с красным крестом и даже с зеленым!..

— Только пожарных машин не хватает… — комментирует Капсюль. Но суета на хоздворе соответствует даже не пожару, а скорее концу света. Врачи, медсестры, сантехники, дезинсекторы, чекисты и электрики… — все бегут-бегут, прыгая через лужи, ищут кого-то и что-то и снова бегут. Натыкаясь друг на друга, тащат с места на место тюки, коробки, свертки, как на картине «Последний день Помпеи». А тут еще — для сходства с картиной — задымила, как Везувий, котельная, извергнув дым из трубы, дверей и окон! Через пару часов баня отремонтирована, пар из нее рвется в небо: не баня — гейзер вулканический!

* * *

Начинается обещанная Колобком головомойка. Так как моя фамилия на букву «В», я попадаю в первую подгруппу. Как первопроходцам, ей достаются самые трудные испытания. Начинаются они с того, что раздеваемся мы, почему-то, не на скамейках в банной раздевалке, а в холодрыге двора, на занозистых досках. Оттуда, голышом, бледные, как травинки из погреба, обезжиренные, как после соковыжималки, и скукоженные, как сухофрукты, от прохлады ненастного дня — унылой чередою шествуем по настеленным досочкам. На пороге бани нас, как джин из арабской сказки, ждет кошмарный санитар из дезотряда. Весь волосатый, но лысый, а бородатая будка — будь бу-удь! Такую будку нервным детям до шестнадцати показывать — ни-ни! — спать не будут. В левой ручище амбала — ведерко с бурой жижей, а в правой — такая кисть, которыми дома белят. Макая кисть в ведро, рычит амбал:

— НогЫ! шырршЭ!! дЭррржы!!! — И, подартаньянски, ловко делает выпад, попадая каждому точно меж ног, смачно протаскивает кисть через промежность, а после дважды шлепает кистью по кумполу, слева и справа — брызги по сторонам!

Потом сидим мы и чешемся в бане в клубах пара, как ангелы в облаках, а вместо арф по тазикам барабаним. И была бы мировая сгалуха, коль не одолела проруха: срочно выковыривать из носа, ушей, рта, особенно, из глаз, едкую всепроникающую жижу, которой нас щедро окропил амбал. Через пару минут такой жизни Пузыря осеняет догадка, что эта жижа из арсенала новых БОВ (боевых отравляющих веществ) и впервые испытывается на чесах!

А сантехники и чекисты тем временем, вместо решения извечного российского вопроса «Что делать?» зациклились на другом актуальнейшем российском вопросе: «Кто виноват?» Жаль, что такие интересные вопросы решаются не до, а после окропления нас БОВ!! Потому как вопросы эти потому, что горячей воды в бане вдоволь, а холодная из крана не течет по причине, распространенной в российском климате: трубу для холодной воды… сперли!

Но тут прибегает Колобок и сразу решает заскорузлые российские вопросы, пообещав пересажать одних за саботаж, других за ротозейство. Окрыленные такой перспективой, сантехники и чекисты дружно объединяются и разматывают пожарный шланг для подачи холодной воды.

Теперь мы имеем возможность долго и старательно размазывать по своим тощим антителам необычайно прилипчивую, вонючую жижу. И чем больше размазываем, тем сильнее резкий керосиновый запах. Даже те пацаны, которые избегали умывания по утрам, теперь по десять раз намыливаются. Каждый готов оторвать себе хоть голову, хоть все то, что промеж ног тилипается, только поскорей бы от щипучей вонищи избавиться, потому как дальнейшая жизнь, со столь мощным керогазовым букетом, становится бесперспективной, да еще и огнеопасной.

Измученные чистотой, распаренные, усталые, одни раньше, другие позже завершают тяжкий банный труд и спешат в прохладную раздевалку, предвкушая райское блаженство заслуженного покоя. Но! Физкультпривет! «Покой нам только снится!» — как написал поэт. Все попадают в хитрую медицинскую ловушку.

Раздевалку перегородили барьерами из шкафов. Да так, что путь «к свободе и покою» лежит сперва через болезненный укол в спину, потом через измерения роста и веса, через прослушивание, простукивание и заглядывание врачей во мрачные недра не только уха-горла-носа, но и такого, куда кроме медиков никто не додумается заглянуть. А на выходе из западни пара эскулапов, склонных к сюрреализму, раскрашивают лишаи и болячки разноцветными жидкостями и мазями: зелеными, красными, коричневыми.

И какой везунчик изрек: «все проходит»? По моему жизненному опыту, неприятности чаще прИходят, чем прОходят и самая вредная часть их остается. После хождения по медицинским мукам нам, в ожидании одежды, предоставляют возможность полюбоваться друг на друга в таком экзотическом виде. Стоим, поеживаясь, грустно вздыхая: то ли еще будет?! Наша красная кожа, горящая от избытка горячей воды и жестких мочалок, щедро раскрашена разноцветием примочек и мазей. Сочетанию таких удивительных цветовых гамм вусмерть обзавидовались бы все краснокожие, выходя на тропу войны…

— Я — Великий Чингачгук — Мудрый Змей!! — с присущей ему скромностью торжественно заявляет Пузырь, едва очухавшись после укола. В подтверждение своей заявочки он слюной размазывает по телу зеленую жидкость горизонтальными линиями и становится похож на того зеленого тигра из резины, которого, к ужасу мамаш, продавали в магазинах в нагрузку к розовому симпатяге — плюшевому крокодилу «Тотоше».

— А я — делавар! Я — делавар!! — верещит Капсюль, примыкая к Чингачгуку.

— И мы хо-хо, а не ху-ху! Мы тоже делавары! — солидаризируются его соседи по отсеку из шкафов, изображая красной мазью черепах повсюду, где мазь намазана.

— Улю-лю-лю-лю-лю-лю-у-у-у!!! — пронзительно визжит дружный хор последних могикан по Фенимору Куперу.

— Уху-ху-ху-ху-ху-ху-ху-у-у-у!!! — завывают, будто бы голодные вурдалаки, гуроны из другого отсека, изображая волчий вой по Майн Риду.

— Ехо-хо-хо-хо-хо-хо-хо-о-о-о!!! — грозно отвечает из дальнего угла племя ирокезов молодецким кличем, который они слизали у викингов «Рыжего Эрика». А их боевая раскраска из зеленых и красных полос придает им сходство со светофорами. В общий хор вливаются боевые кличи команчей, сиу и других племен, неизвестных Фенимору Куперу и Майн Риду. Но до снятия скальпов дело не дошло: услышав завывания сразу всех индейских племен, бегут со всех сторон встревоженные чекисты и медики, а впереди всех — любопытные сантехники. По удивленным, возмущенным и встревоженным возгласам, которые издают они, понятно, что никто из них не читал Купера и Майн Рида.

— Шо вас — кипятком ошпарило??! — Это — сантехники.

— Что, с ума посходили??! — Это — медики.

— Какая муха вас укусила??! — Это — дезинсекция.

— Кончай бузу, гаденыши! — А это — чекисты.

Наконец-то приносят одежду. Но не нашу, на которой каждая пуговичка родная, а казенную, серую, приютскую, одинаковую! Пацаны разревелись… Ведь единственное, что связывало нас с той, прошлой жизнью, это одежда. А ведь та жизнь и была у нас единственной жизнью, в отличие от сегодняшней, о которой только и спросишь, как в еврейском анекдоте: «А разве это жизнь?» Ведь в той жизни были у каждого из нас папа, мама, дом…

Да как не расплакаться, если отобрали ту одежду, где каждый стежок, пуговичка, тщательно заштопанная дырочка впитали тепло заботливых маминых рук, шивших и чинивших эту одежду! Где теперь ласковые мамины руки? Где ты мама, мамочка?!? С исчезновением нашей одежды оборвалась последняя ниточка, тянувшаяся из той, домашней жизни и исчезло последнее напоминание о том, что действительно была та жизнь, ставшая теперь нереальной, как позавчерашнее сновидение.