Пятая печать. Том 1 - Александр Войлошников

— Три ха-ха! В таком шикарном авто всем воспитателям места хватит! — злорадно предполагает Мангуст. А по «Бульвару» топот слышен: это, почему-то не опасаясь дежурного, Пузырь мчит, топая, как африканский носорог.

— Пацаны-ы!! — от нетерпения еще в коридоре верещит Пузырь. — Сгорел Утюг, и дыма нет!! Тюк-тюк-тюк-тюк! Разгорелся наш утюг! Там в дежурке с винтарями сбралось полно бойцов!.. — Импровизирует Пузырь на мотив куплетов из кино «Веселые ребята». И радуется так — даже нимб сияет над головой Пузыря! — Тюк-тюк-тюк-тюк!..

— Ша, пацанва! Засохни! Устроили кино «Три поросенка»… — шикает на нас Краб. — Если от визга поросячьего еще кто-то проснется — всех повыгоняю!

Возбужденно сопя и толкаясь у дырочки, я, Мангуст и Пузырь поочередно зыркаем, как из флигеля выводят наших воспитателей и они исчезают в недрах пестрого кузова, на котором весело закручена надпись не без энкаведешного юмора: «Услуги на дому». Воспитателей шатает, мало кто из них понимает, куда их ведут. Кто-то пытается допеть песню недопетую… еще не зная, что это — последняя песня в его жизни! Лебединая…

Видно, допоздна киряли, а проспаться им не дали… Твердо прошагал солдатским шагом хмурый и трезвый Утюг, взятый с дежурства. Последним, топая тяжко, как статуя Командора, шлепает по лужам Таракан. Обвисший и оплывший, перепуганный и растерянный, глупый рыжий Тараканище…

— Спекся Таракан… — злорадно комментирует Мангуст.

Я молчу. Сколько раз мечтал я о страшных карах для Таракана, а сейчас стало жаль его. По сути — глупый он деревенский увалень, которого история втянула в страшную машину: ЧК, ВЧК, ГПУ, ОГПУ, НКВД…

Хлопнула за Тараканом дверь автозака. Завершились его чекистская карьера и нашей «Тараканиады» долгая эра! Натужно взвыв мотором и выдавив из берегов глубокую лужу в воротах, выехал со двора тяжело нагруженный автозак «Услуги на дому». Вслед за ним, разбрызгав ту же лужу, лихо громыхнула кузовом пустая полуторка: бойцы остались в ДПР. Осталось и начальство во главе с Мордоворотом, который среди остальных, как орангутанг в компании мартышек. Морда у Мордоворота агрессивная, как у гориллы в брачный период. А голосок хотя и тонкий, но повелительно барственный — начальственный. Орет он на всех, как шимпанзе, которого самка бортанула. Гнусаво пронзительные вопли его разносится по ДПР. Наблюдая в дырочку за ним, Мангуст задает риторический вопрос:

— Интересно, им чины по фигуре дают или они пузо отращивают, чтобы чину соответствовать?..

Бойцы собрались в дежурке, закурили. Едкий сизый дым пополз и вдоль «Бульвара». Шофер эмки устроился кемарить на сиденье и выключил фары. Хоздвор погрузился во тьму. И дождинкам уже не суждено хоть разочек бриллиантово сверкнуть перед тем, как упасть из непроглядного мрака ночного неба в зловещую черноту луж…

— Финита бля коммедиа… — по-французски выражается Краб. И, спрыгнув с подоконника, включает свет в уборной. Смотреть больше нечего. Но и спать уже не хочется. Обмениваемся предположениями о том, «что день грядущий нам готовит».

Вдруг — лязг запора! Быстрые шаги вдоль «Бульвара»!! Мы организованно выстраиваемся в ряд над ячейками, изображая большой культпоход по малой нужде. Дверь в уборную распахивается. На пороге — невысокий круглолицый энкаведешник с тремя кубарями в петличках. Молодой, но уже закругленный животиком.

— Вы чего тут делаете?

— Мы тут пи-и-исаем… — пискнул Пузырь.

— И давно… писаете? — интересуется старлей, покосившись на окно во двор. Мы молчим, сосредоточенно созерцая кругленькое, как у пчелки, брюшко старлея. Старлей почему-то поворачивается ко мне, и я, рефлекторно вжав голову в плечи, закрываюсь рукой от оплеухи. Старлей хмурится. Почему-то покраснев, рявкает начальственно:

— Мар-рш на место!

Мы разбегаемся по спальням, а вслед несется грозный рык:

— Р-р-распустились!!

Понятно — понарошку рычит. Уж такой у начальства ритуал общения… А молодые толстяки обычно добродушны и миролюбивы, потому что в детстве им было трудно драться, а убегать — тем более…

* * *

На рассвете просыпаемся от топота и громких команд в коридоре. За окнами серое ненастье. Но капли по подоконнику не стучат. Неужели дождь закончился? Двери в спальню заперты, и пацанов не выпускают. Кто-то ворчит из коридора:

— ПотЕрпите! Никуда ваш сортир не денется!

Проснувшиеся пацаны ерзают и ноги держат крестиком. А в коридоре матерятся конвойные — огольцов торопят. Во двор выводят.

— Прощайте, пацаны! — Это Вещий Олег мимо нашей двери прошагал.

— Ау! Чесики! Не поминайте лихом! — Это Америка весело топает… и сегодня, небось, улыбается… он такой: коль придется — он в гробу улыбнется!

— Гуд бай, аборигены! — Это мудрый Мотор…

А Макарон молча прошаркал… он застенчивый.

Вывели огольцов во двор. Выпустили нас из спальной. Мы прилепились к глазку в уборной с видом на хоздвор, оцепленный бойцами НКВД. Командует Мордоворот с тремя шпалами в петличках. Огольцов построили. Заезжают два автозака. На одном написано — «Фрукты», на другом — «Мясо». Выкликают огольцов по фамилиям, загоняют в фургоны. В «Мясо»: Вещего Олега, Макарона, Мотора, Америку, Скифа, Хана и Кэпа. Им по шестнадцать. А огольцы, которым шестнадцати нет, по энкаведешной систематике дозрели до кондиции «Фрукты». Интересно, а как называют автозаки НКВД для перевозки тех, кому до двенадцати? «Цветочки»? Или уже «Ягодки»? Увезли огольцов. Печальная пустота заполнила ДПР: не стало у нас умных, добрых старших братьев.

— А к чему сортировочка по разным автозакам? — думает вслух Мангуст в спальной, куда вернулись досыпать. — Кича во Владике одна… А вдруг у авто со смачным названием «Мясо» маршрут на природу — на Вторую речку?

— Иди ты! Типун тебе на язык! — сержусь я и, отвернувшись от Мангуста, заворачиваюсь с головой в одеяло. А сам с тревогой думаю о том же. Конечно, Мангуст фантазер, но чекисты — твари его изобретательнее. Ни один нормальный человек до такого не додумается! И погружаюсь я в пучину размышлений на невеселую темочку: «Молодым везде у нас дорога». Про кичу, про зону, про забавы садистов, пьяных энкаведистов при умерщвлении людей. Обычно такие размышления постепенно переходят в радужные мечты о побеге из ДПР с помощью шапки невидимки, найденной среди хозтряпок, или же с помощью дара левитации, который внезапно открылся бы у меня. А мечты постепенно перемешиваются со сновидениями…

Конец репортажа 5

Репортаж 6

Колобок и Бумеранг

И покатился Колобок по лесной дорожке.

(Сказка)

Прошла ночь.

Время — июль 1938 г.

Возраст –11 лет.

Место — ст. Океанская.

Грубо, резко обрывает сон самая противная команда изо всех команд, придуманных человечеством:

— Па-а-адъе-о-ом!!!

После умывания новые воспитатели выстраивают нас на «Бульваре». Появляется круглолицый старлей, который нас ночью из сортира шуганул.

— Здравствуйте… — говорит старлей и… озадаченно морщит лоб. Небось, не может допетрить: как ему нас обозвать? Не товарищи мы, не граждане, не пионеры, а «загадка природы» — по классификации Мангуста.

— Мы — вражий помет… — тихо подсказывает Капсюль, который из-за маленького роста стоит с края, а потому рядом со старлеем. Старлей напрягает извилины, морщится в поисках нужного слова:

— ЗдорОво, пацанЫ!

Мы заулыбались, не поднимая голов: кажется, неплохой мужик старлей, хотя и энкаведешник. А старлей, розовея, кричит:

— Чего набычились?! Под зэков хляете?? Шмакодявки! Почему — руки за спиной?? Руки — по швам! Выше гОловы! Р-равнение на середину! На меня смотреть! Да не так испуганно! Я старлей, а не Бармалей! Пацанва, эй, гляди-ка веселей!

Я начальник СДПР — Антон Федорович.

Говорит новый начальник весело, нажимая на буквочку «о», как горошком сыпет. Страх перед новым энкаведешным начальством проходит, а когда он командует:

— А нуткО, пацанята, раздевайтесь-кО до пОяса! — то осмелевший Мангуст «пускает пробный шар» для обнаружения чувства юмора:

— А сверху или снизу… до пояса?

Старлей хохочет:

— Сверху, пацанва! Сегодня пороть не буду!!

На душе посветлело: старлей юмор понял, значит — человек. А хохочет, значит — добрый. Раздеваемся, предстаем во всей красе: ребра — наружу, кожа в серых пятнах от грязи и розовых — от расчесов.

— Та-а-ак!.. — немногословно, но конкретно излагает впечатления Антон Федорович, вышагивая вдоль строя и поглядывая на наши запаршивленные антитела (антисан, антипед, даже — антисовет… ские).

— Э-эк!! — энергично заканчивает старлей комментарий, дошагав до начала шеренги, где уныло возвышается Дрын — самый длинный и тощий. — Ну, антисанитария!! Как вы тут от эпидемий не вымерли… динозавры?? — вопрошает Антон Федорович, обращаясь, вероятно, в околоземное пространство. Но так как туда же устремлен продолговатый организм Дрына, то Дрын, считая, что вопрос к нему, отвечает: