Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

кандидатур членов редколлегии[2456].

Успело под предводительством Э. Казакевича выйти два выпуска сборника, готовился третий, где среди прочего предполагалась и публикация повести Р., как вдруг… Напуганная венгерскими событиями осени 1956 года, которые, напомним, начались с дискуссий в писательском «кружке Петефи», власть и у нас тотчас же обнаружила свой источник контрреволюционной заразы — альманах «Литературная Москва» и роман В. Дудинцева «Не хлебом единым».

Пошли статьи в газетах, одна другой зубодробительнее, пошли растянувшиеся на год многодневные писательские собрания и пленумы, на которых от членов редколлегии «ЛМ» требовали, собственно, одного: раскаяния. А они месяц за месяцем сопротивлялись, и коммунист Р. сопротивлялся едва ли не дольше других.

Здесь важно понимать, что антисоветчиком да, похоже, и фрондером он не был и задания партии обычно выполнял как должно. И. Емельянова, например, вспоминает, что именно Р. явился в ноябре 1956-го к Б. Пастернаку с тем, чтобы уговорить его поставить свою фамилию под обращением советских писателей к писателям Европы, протестовавшим против вторжения в Венгрию[2457]. Однако у Р. были свои понятия о чести — писательской и офицерской, так что признавать несуществующие ошибки и обличать своих товарищей он отказывался, предпочитая «упорствовать в молчании» — даже тогда, когда на него грозно цыкнули: мол, «наступило время прямого и резкого большевистского разговора»[2458] уже и с молчальниками.

Вполне понятно, — записывает в дневник Л. Левицкий, — что Р. был «настолько ненавидим конъюнктурщиками старого закала, что Софронов в одной из пьес <„Человек в отставке“, 1957 год> вывел его под фамилией Медный» в качестве «отрицательного героя, мерзавца из мерзавцев», исключенного из партии «за политические ошибки, за ревизионистское выступление на активе»[2459].

Из партии Р. не исключили, но должности редактора газеты «Московский литератор» лишили и от какого бы то ни было участия в общественной жизни отодвинули. Да и все последующие годы он был у власти на подозрении, числился, — судя по документации ЦК КПСС, — даже среди заговорщиков (все те же М. Алигер, В. Каверин, Э. Казакевич, К. Паустовский и другие редакторы «Литературной Москвы»), которые будто бы претендовали на «занятие командных высот» в литературе[2460].

Власть дула на воду, конечно. В 1960–1980-е годы Р. выпустил несколько полуочерковых книг о военных моряках — «Действующий флот» (1965), «Дети капитана Гранина» (1976), «Океанская служба» (1980), подготовил многократно переиздававшиеся биографии адмиралов И. Исакова и Н. Кузнецова, но в прямую конфронтацию с режимом уже не входил. Хотя, — как вспоминают близко знавшие его люди, — в марте 1968 года он подписал письмо с протестом против исключения Ю. Карякина из КПСС, пробовал на партийных собраниях заступиться за травимого А. Солженицына, а Л. Чуковская даже прятала солженицынские рукописи у Р. на антресолях.

Типичная, словом, биография советского писателя, не готового противостоять системе, но отказавшегося от карьеры ради своих понятий о достоинстве и чести.

Соч.: Гангутцы: Роман. М.: Воениздат, 1989.

Рунин Борис Михайлович (Рубинштейн Борис Моисеевич) (1912–1994)

«Пятьдесят лет страха» — так Александр Мацкин назвал мемуарный очерк о своем друге. И, действительно, Р. было чего бояться: его сестра Генриетта (1911–1987) в 1934 году познакомилась с сыном Л. Д. Троцкого Сергеем Седовым (1908–1937), а в феврале 1935 года вышла за него замуж. Сам Троцкий к этому времени давно уже находился в эмиграции, но в СССР подбирали всех, кто был с ним так либо иначе связан, так что Сергея Львовича уже 5 марта 1935-го арестовали и выслали в Красноярск, где 29 октября 1937 года он и был расстрелян. А Генриетту отправили на Колыму, откуда она вернулась только через 20 лет.

Что же касается Р., который по логике тех лет должен был бы последовать за сестрою, то о нем, кажется, забыли. То ли не придав его родству особого значения, то ли просто по недосмотру или, как тогда говорили, по халатности. Во всяком случае, в 1940 году он благополучно закончил Литературный институт, успел поработать заведующим библиографическим отделом в «Новом мире» и, едва война приблизилась к Москве, добровольцем ушел в ополчение, став (вместе с В. Гроссманом, А. Беком, Ф. Левиным, Р. Фраерманом, Н. Вильям-Вильмонтом, другими разновозрастными и глубоко «штатскими» литераторами) бойцом так называемой «писательской роты». Попал, конечно, в окружение под Вязьмой, а выйдя из него и доказав смершевцам свою невиновность, вжился, как многие, в обязанности фронтового корреспондента. Подвигов не совершал, больших наград не выслужил, однако и ранен тяжело не был, и, — как он сам пишет, — «тюремным воздухом не дышал ни дня»[2461]. Более того, именно на фронте он по рекомендациям П. Антокольского и К. Симонова был принят в Союз писателей (декабрь 1941) и встретил будущую жену — Анну Мельман (1916–1984), которая уже позднее приобретет известность как критик, переводчик и редактор под псевдонимом Анна Дмитриева[2462].

А после Победы началась жизнь, как говорит А. Мацкин, «беспартийного литератора с сомнительной анкетой на свободном корму»[2463]. Пострадав, хотя и не слишком сильно, от охоты на космополитов в конце сороковых годов, Р. стал писать по преимуществу о поэзии, составив себе статьями о Л. Мартынове, П. Антокольском, Е. Евтушенко, А. Тарковском негромкую, но неплохую репутацию критика и со вкусом, немного, правда, пресноватым, и с опознаваемым авторским стилем. Уже немолодым человеком увлекся кинематографом, занялся исследованием взаимосвязей между художественным и научным творчеством, даже выпустил об этом небольшую книжечку «Вечный поиск» (М., 1964).

Знатоки литературы к его мнению прислушивались. О его неизменно взвешенных суждениях, случалось, спорили. Но на роль властителя дум или хоть бы даже завзятого полемиста Р. не претендовал никогда. Почему? Из страха, что его «жгучая тайна, тайна замедленного действия» вот-вот раскроется, — страха, вполне оправданного в 1930–1940-е и выглядевшего, как нам сейчас кажется, совершенно иррациональным в последующие десятилетия. Его, — еще раз процитируем А. Мацкина, —

стратегическим принципом было: «Не высовывайся!» <…> то есть держись в стороне, не мозоль глаза, как неуверенный в себе школьник, отсиживающийся на задней парте. Хотя нет, это сравнение не годится. Надо пожестче. Как безвинный преступник, считающийся особо опасным и вынужденный постоянно скрываться[2464].

И так всю жизнь, год за годом.

Он, — пишет Н. Громова, — был хорошим другом, его любили товарищи. Но все думали, что он трусоват. И только книжка, написанная после перестройки, за несколько лет до смерти, открыла всем глаза на его страшную тайну[2465].

И перевесила все, что он написал до этого.

Соч.: Записки случайно уцелевшего. М.: Возвращение, 1995, 2010.

Рыбаков (Аронов) Анатолий Наумович (1911–1998)

Молодость Р., в ту пору студента Московского института инженеров транспорта, омрачена арестом, едва ли не случайным.