Проклятие рода - Шкваров Алексей Геннадьевич

Прежде чем возлечь рядом с Аннушкой, не удержался, обернулся таки назад – не было там никакой Василисы, и тут его тело почуяло не холод, но жар девичий, пробивавшийся и манящий его сквозь плотную ткань полотняной рубахи. Такой жар, какой он испытывал с Василисой.

Так с тех пор и повелось, что каждую ночь скрывалась Аннушка в горенке атамана.

- Касатик, мой, соколик… - Шептала ему на ухо, задыхаясь от избытка нерастраченных чувств, от звериной жажды любви. Кто шептал ему эти слова? Василиса? Аннушка? Одна в одно ухо – касатик, другая в другое – соколик.

Спросила как-то, внезапно сев на лавке:

- Любил другую? – И вспыхнула вся румянцем.

- Аннушка… - Прошептал укоризненно.

- Богатая, небось была, в хоромах жила, с серебра ела-пила. – Голосок дрожал предательски, готовый на рыдания сорваться. – Боярыня?

Ответил коротко и жестко:

- Казнили ее люто, Аннушка. Не стоит о том.

Кинулась на шею, зацеловала, слезами залила всего:

- Прости, прости, прости, касатик мой любимый, бабу свою неразумную.

Эх, слезы женские… Сколь пролито, сколь еще прольется…

Месяц на второй, посреди ласк любовных, вдруг застыдилась, даже в темноте почувствовал Кудеяр яркий румянец заливший ее лицо:

- Чревата я. Понесла.

Задохнулся сперва, слабость обуяла внезапная, но тут же воспрянул духом, зарылся лицом в женскую грудь. На спину его, словно крылья птичьи нежные легли женские руки. Кудеяр понял, что его любовь к Василисе ушла полностью и безвозвратно к Аннушке. Прошлое счастье воплотилось в ином, в иной плоти, растущей в женском чреве и ставшей частью его самого.

Стал задумываться о богомолье. Жил ведь во грехе с Василисой – что вышло? Может, во всем этом дело? Но причаститься Святых Даров означало исповедь. А как исповедаться? В чем? Обвенчаться без исповеди обоюдной? Съездить одному в монастырь? Покаяться во всем? Потом ее свозить? И уж после венчаться? Голова пухла. Но теперь Кудеяр боялся оставить Аннушку хоть на минуту. Страшна была память об одном кратком расставании, обернувшемся кровавым ужасом, еще страшней была мысль о другой возможной потери.

Аннушкина беременность протекала легко. Кудеяр забросил все набеги, не советовал и приунывшей ватаге. Отпустил лишь раз, да пожалел после. Повел Болдырь, нарвались они на сильный отряд кромешников, рыскавших неподалеку, в рубке потеряли Ивана Досаду, еле смогли оторваться, да еще троих сильно посеченных привезли на заимку. Старый казак Яшку - извозчика с трудом выходил, хоть тот и калекой остался, а двоих - бобровника Плохого, да Игнашку Крюкова, Господь прибрал к себе, схоронили их на краю луга, прямо пред еловой стеной, украсив могилы свежими белыми березовыми крестами, что смастерил Ведров.

Решил для себя Кудеяр твердо, как придет пора рожать Аннушке, выйду из леса вместе с ней, поклонюсь на прощанье пред всей ватагой, повинюсь, коль в чем виноват, за грехи свои вольные и невольные, за кровь совместно пролитую, распущу всех на Волю, на такую, какую каждый из них сам понимает – хоть разбой, хоть ремесло. Ему до них уже дела не будет. Уйду с Аннушкой и младенцем к рекам, поселюсь, да будем свой век миром доживать, молитвами спасаться.

Лишь когда живот совсем тяжелым стал, отозвал Болдыря в сторонку:

- Бабку бы повитуху надобно сыскать…

- Сам вижу. – Отозвался казак. – Токмо где ж ее взять-то? На сотню верст вкруг разорено все. Ни тебе деревень, ни сел. Да и как доставить сюда, коли и сыщем? Сам справлюсь! – Покачал головой. – Иного нет у нас выхода, атаман.

- Приходилось что ль? – Удивился Кудеяр.

Казак неопределенно мотнул седой бородой:

- Всякое бывало, всякое видал. Дело тут привычное, что корова, что кобылица, что баба. Естество одно. Так уж Господом создано. Все рожают едино. А мы лишь кое-чем подсобить сможем. Ты, атаман следи, как водами изойдет, так и бей сполох – знать самое время пришло.

В осенние сумерки настал сей страшный час, о котором в недалеком будущем в каждодневных молитвах и постах будет вспоминать Кудеяр. Намокла сильно под Анной холстина, атаман метнулся тут же за казаком. Тот ворвался немедля в горницу, осмотрел роженицу прищуренным по своему обычаю взглядом, метнулся назад, крикнул кому-то:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

- Воду на огонь ставь, да поболе. Полотно чистое готовьте.

И вернулся тут же.

- Так, девица. Ноги разводи шире, рубаху задирай. Меня стыдится нечего, добра вашего я нагляделся за жизнь свою досыта, не прельстишь. – Забормотал Болдырь скороговоркой. Напуганная Аннушки сделала все, как он распорядился, переводя тревожный взгляд с казака на любимого. Кудеяр застыл соляным столбом, не смея ни пошевелиться, ни слова вымолвить. Все приказы поступали от старого казака. – Как скрючивать живот начнет, тужься сколь есть сил, словно по нужде сходить хочешь. Сильнее тужиться будешь, быстрее родишь. Больно будет – ори что есть мочи. Нас криком не испугаешь, да и лес один кругом, кричи не кричи, никто не услышит. А все к пользе нашего дела. Как головка покажется из тебя, тут мы младенца и подхватим на чистую холстинку. После чреву очиститься поможем, а новорожденному грудь материнскую представим в полное его и безграничное владение. – Болдырь все это произносил спокойным голосом, словно предстояло нечто обыденнее обыденного.

Ночь прошла в жесточайших схватках, не принесших ни малейшего облегчения роженицы. Омертвевшие губы были до синевы искусаны от нестерпимых болей. Ребенок не шел. Болдырь навалился грудью на лавку между распахнутых женских ног, запустил свою руку в промежность. Кряхтя, шуровал там своей ручищей словно кочергой в печи. Кудеяр сперва даже хотел прикрикнуть на казака, но слова стыли в горле, атаман мог издавать лишь нечто похожее на клекот. Аннушка совсем выбилась из сил и тихо постанывала.

Нахмуренный Болдырь поднялся с лавки. Не глядя в глаза Кудеяру, сказал хмуро:

- Худо дело, атаман. Поперек встал младенец.

- Делай что-нибудь, старик. Ты обещал. – Единственное, что смог вытолкнуть из себя несчастный отец, не отводя взгляда от разверзнутого окровавленного женского лона. Болдырь кивнул и опять загородил все своей широкой спиной. Что он собирался сделать – нам не ведомо.

- Обождите! – Вдруг прошептала Аннушка. – Мнится мне, он давно перестал двигаться.

- Обожди сама, - отозвался казак, - головкой поворачиваю, знамо выйти должен.

Младенец выскользнул внезапно из чрева, словно вытолкнутый рукой казака. Сморщенное маленькое тельце было бездыханным. Обвившая шейку пуповина, что питала столько месяцев его материнскими соками, задушила зародившуюся жизнь.

Болдырь быстро отрезал чистым ножом пуповину, размотал, пытался вдохнуть в рот младенца воздух, но бесполезно. Через полчаса стараний, весь мокрый от крови и пота, казак мрачно изрек:

- Мертв!

Но Кудеяр этого словно не слышал, он даже не обращал внимания на все действа, что производил казак с изъятым младенцем. Немигающим взором он следил, как вынули послед, а дальше…, дальше смотрел на непрерывно вытекающую из Аннушкиной утробы кровь. Она расплывалась по лавке и тонкими струйками стекала на пол. Сколько ее вышло за то время, пока старик старался оживить младенца? Аннушка вдруг в последний раз широко распахнула глаза, посмотрела замутненным взглядом на Кудеяра, после взор ее переместился куда-то выше, к подволоку, под крышу и дальше, видно, к небу, куда ушла и Василиса. Так жизнь покинула ее.

Почему-то подумалось – смерть не есть лишь одно расставание, смерть это еще и освобождение от всего земного. От самого себя. Подумалось? Или кто-то нашептал? Василиса? Аннушка? Обе?

Кудеяр вышел из горницы, плечом раздвинул притихших ватажников, прямиком на улицу. Короткий осенний день дыхнул ему в лицо прелыми ароматами своего времени года. Желтизна листьев искрилась в лучах низко стоявшего солнца. Небо было пустынно. Лишь где-то вдали, еще цепляясь за верхушки древних елей ускользал край единственного белого облака. Раз и нет его! Упал Кудеяр на землю, вдохнул ее кисло-сладкий с легкой пряностью осенней прели запах и заплакал. Возможно, в первый раз в своей жизни. Нет, не так он отпевал Василису, когда ревел и катался диким зверем. Сейчас он просто плакал, ибо душа его человеческая покидала тело вместе со слезами, или, напротив, омывалась ими. Долго ли лежал атаман, но очнувшись увидел костер горевший неподалеку, да ватагу верную собравшуюся подле огня и настороженно наблюдавшую за вожаком.