Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

от людей, знакомство с которыми становилось опасным[2418].

Да и можно ли было иначе прожить долгую жизнь так, как прожила ее Р.-К., — в неустанных трудах, с памятью о великих друзьях, мемуары о которых она оставила, и с единодушно признанной репутацией великой переводчицы?

Рассадин Станислав Борисович (1935–2012)

Послужной список у Р. небогат: университетской филфак (1953–1958), редакторские обязанности в издательстве «Молодая гвардия» (1958–1959), в «Литературной газете» (1959–1961), столь же недолгое заведование отделом критики в журнале «Юность» (1961–1963)[2419] — вот и все, собственно.

Биография и по-другому, конечно, могла сложиться. Так, еще студентом четвертого курса Р. вместе с друзьями (а среди них Н. Горбаневская и В. Непомнящий) затеялся на свой страх и риск выпускать бесцензурную стенгазету «Литературный бюллетень» и, времечко было неясное, вполне мог бы вылететь из университета по «делу о неблагонадежности», но Бог миловал: «отделался, — как он вспоминает, — весьма и весьма легко. Ну, скажем, исключалась сама надежда на аспирантуру, каким бы я там именным стипендиатом ни был»[2420].

Возможность, как тогда шутили, «остепениться», то есть стать статусным филологом, ему тем самым перекрыли, а от лестного распределения после МГУ на службу литературным редактором в КГБ удалось отвертеться[2421]. И больше никаких соблазнительных предложений к Р. не поступало, да он и сам к карьерному росту отнюдь не стремился. В конце концов и штатная работа по молодости в разных редакциях дала ему только одно: круг друзей.

Да еще каких друзей! «Я, — листает Р. страницы своей памяти, — первым слушал первые песни Окуджавы. Просто мы вместе работали — в соседних кабинетах. С Наумом Коржавиным мы вместе слушали первые главы великолепной вещи Балтера „До свидания, мальчики!“». И еще:

Мне в журнал «Юность» принес свои первые рассказы поэт Фазиль Искандер, с которым я был уже дружен, — как показывал первую свою повесть другой тогдашний товарищ, Владимир Максимов. Одному из первых читал мне Владимир Войнович — наизусть, как стихи, — главы еще не законченного, только лишь сочинявшегося «Чонкина». Самым первым писал я о прозе Василия Аксенова и о поэзии Олега Чухонцева… Довольно?[2422]

В дальнейшем, конечно, жизнь многих из них разведет, но спервоначалу они шли вместе — молодые таланты и их критик, поэтому удивительно ли, что именно Р. статьей в «Юности» (1960. № 12) дал имя всему поколению — «шестидесятники»[2423].

Их лидером он, впрочем, не стал, как не стал уже позже и одним из присяжных идеологов «Нового мира», то есть печатался, там, конечно, и очень ярко, даже, — рассказывает, —

попал в знаменитое «Письмо одиннадцати»[2424] — авторы его оказали мне честь, назвав мое имя в ряду пяти чудовищных, «антисоветских» критиков, подрывающих основы социалистического строя… Но это, к сожалению, неправда, я не был человеком и «Нового мира»[2425].

И причина самая простая: необыкновенно в свои молодые годы компанейский, Р. никогда не ощущал своей принадлежности к какой-либо «литературной партии» и власти «групповой» дисциплины над собою не признавал. Предпочитал независимость, в том числе вкусовую, превыше всего ценил свободу в высказываниях, над эмблемами Оттепели вроде А. Вознесенского и Е. Евтушенко весело издевался, легко ссорился с кумирами публики, а многих и вовсе на дух не принимал — Ю. Казакова, например, «всегда считал писателем дутым»[2426], признался, что «Турбина как критика терпеть не мог»[2427], а Ю. Трифонова, даже уже после выхода «Дома над набережной», хлестко припечатал: «Это рак, гениально исчисливший все выгоды безрыбья»[2428].

Но это все в письмах, в разговорах с друзьями, в позднейших воспоминаниях. Тогда как критик должен высказываться публично, вынужденно приноравливаясь к требованиям цензуры и казенного этикета, а здесь Р. стреножили соображения уже не столько эстетики, сколько этики. Я, — объясняет он, — мог бы ругать «тех, кого можно ругать, мне не нравящихся, но талантливых людей, а официозное барахло я тронуть не могу», то есть не могу

позволить себе написать о том, что не то, что Софронов — дерьмо собачье, графоман и ничтожество, или Сергей Владимирович Михалков, исхалтурившийся в прошлом талант, но какого-нибудь ничтожного Фирсова тронуть было нельзя. Цензура не позволяла[2429].

Вот так по Р. и получалось, что из оперативной критики с ее ограничениями надо уходить. Куда?

Спасал дар пересмешника[2430] — и Р. на паях с Л. Лазаревым и Б. Сарновым выпускает сборник превосходных литературных пародий «Липовые аллеи» (1966). Еще, конечно, спасало умение о самом сложном в литературе говорить запросто — и все 1970-е годы он вместе с Б. Сарновым ведет серию радиопередач для школьников «В стране литературных героев», собирая из сценариев книги (1977, 1979, 1989), которые и сегодня неплохо было бы переиздать. Сердце однако же влекло его к занятиям более капитальным — и Р., оскоромившись заказными монографиями о Я. Смелякове (1971) и К. Кулиеве (1974), одну за другой пишет книги о Пушкине (1977, 2006), Фонвизине (1980, 1985, 2008), Сухово-Кобылине (1988, 1989), очерки о русской классике, ее переложении на язык телевидения, кинематографа и театра (1982, 1984, 1989).

Далекие от норм академического письма, эти книги вряд ли можно назвать научными. Скорее писательскими, стилистически очень яркими, уводящими читателя в мир непреходящих художественных ценностей от литературы текущей, которая чем дальше, тем больше видится Р. либо исключительно тусклой, либо фальшивой.

И перестроечное обновление ничего в этой позиции уже не переменило. К книгам о классике XVIII–XIX века прибавляются работы об А. Галиче (1990) и О. Мандельштаме (1994), и, хотя Р. опять вроде бы много пишет о современности, но почти только в жанрах фельетона или памфлета, с одинаковой неприязнью относясь как к постсоцреализму, так и к постмодернизму. Его голос отныне — это «Голос из арьергарда», как называлась запомнившаяся статья в «Знамени» (1991. № 11). Его авторское амплуа — фонвизинский «Стародум», как назвал он свою постоянную рубрику в «Новой газете», с которой сотрудничал с 1996 года до самой смерти.

Понятно, что столь демонстративное неприятие едва ли не всей современной культуры[2431] многих раздражало. Р. упрекали в стариковском брюзжании, шутили, что, будто пушкинский Демон, ничего во всей природе благословить он не хотел. Однако читали, так как, во-первых, — говорит С. Тарощина, — даже и брюзжанье «искупалось безмерной личной одаренностью»[2432] автора и его энциклопедическими познаниями.

А во-вторых, в век инноваций, креатива, лихорадочной гонки за интеллектуальной модой должен же кто-нибудь напоминать, что есть ценностей незыблемая скала, и этих ценностей надо бы держаться.

Соч.: Русские, или Из дворян в интеллигенты. М.: Книжный сад, 1995; Русская литература: От