Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

редактор, надо полагать, был вообще не силен в стихах. Ему требовалось то, что привлечет массовое читательское внимание и не (обязательно) вызовет гнев высокого начальства.

Как детективы, и ими «Москва» при П. отнюдь не брезговала.

Как «Маленький принц» А. де Сент-Экзюпери в переводе Н. Галь (1959. № 8), буквально утащенный П. из рук В. Катаева, который редактировал тогда «Юность», и дополненный тремя годами позже еще и «Военным летчиком» в переводе М. Баранович (1962. № 6).

Как серия публикаций, связанных с уже не запретными, но еще и не разрешенными до конца именами потаенных классиков XX века — от бунинской «Жизни Арсеньева»[2380] до мемуаров А. Вертинского, от стихов В. Ходасевича (1963. № 1) и О. Мандельштама (1964. № 8) до очерков А. Костерина о В. Хлебникове (1966. № 9) и М. Цветаевой об Андрее Белом (1967)…

И, наконец, как «Мастер и Маргарита» М. Булгакова.

История появления и публикации этого романа в «Москве» (1966. № 11; 1967. № 1) подробно описана в воспоминаниях А. Вулиса, который, собственно, и выступил в данном случае инициатором[2381], Д. Тевекелян, которая вела роман как редактор[2382], А. Симонова со ссылками на рассказы его матери Е. С. Ласкиной[2383], в десятках монографий и сотнях статей. К ним и могут обратиться любознательные читатели. А здесь уместно ограничиться упоминанием о том, как отнеслись к этому замыслу, уже поддержанному главным редактором, члены журнальной редколлегии. Например, Арк. Васильев, как и положено будущему парторгу МГК КПСС в Московской писательской организации, выступил резко против. Л. Никулин публикацию одобрил, хотя в своем отзыве отметил, что «произведение в целом растянуто — например, глава „Бал у Сатаны“ и „Полет Маргариты“, и в иных эпизодах есть что-то графоманское, когда автор теряет чувство меры и композиции вещи». Того же приблизительно мнения был и взыскательный В. Росляков:

Голосуя за публикацию романа в нашем журнале, хочу настоятельно просить тех, кто будет готовить роман к набору, провести серьезную работу по сокращению вещи. Есть главы, которые и написаны на невысоком уровне, и делают в силу своей необязательности вещь в целом растянутой. Убрать все вялые места ради нашего читателя — и с богом![2384]

С богом так с богом. В любом случае решение о публикации принял П., и именно он (конечно же, с трудом и с потерями, а возможно, — как предполагает В. Огрызко, — прибегнув к поддержке членов Политбюро Д. С. Полянского[2385] и М. А. Суслова), «пробил» опасную рукопись сквозь цензуру. Даже, по легенде, сказал будто бы: «Писателя Поповкина забудут, А вот главного редактора журнала Поповкина, напечатавшего „Мастера и Маргариту“, не забудут никогда».

И мы о П., действительно, помним именно это.

А отнюдь не то, что в феврале 1966 года (как раз когда судили А. Синявского и Ю. Даниэля) он оказался, хотя и вышел сухим из воды, фигурантом процесса по делу о подпольных притонах для писателей; «туда, — как записал в дневнике Дм. Голубков[2386], — ходили пайщики кооператива „Советский писатель“: Грибачев, Бор. Привалов, Поповкин и Малышев (журнал „Москва“), Полянский (оттуда)»[2387].

И не то, что еще напечатал в журнале П., и не, что он сам написал, а только, — как вспоминает Д. Тевекелян, очереди к киоску «Союзпечати»: «Они выстраивались с утра, заворачивались с Арбата в Серебряный переулок, и люди требовали, чтобы киоскер не продавал больше одного экземпляра в одни руки…»[2388]

Соч.: Собр. соч.: В 3 т. М.: Худож. лит., 1976–1977.

Прасолов Алексей Тимофеевич (1930–1972)

П. исполнился всего год, когда его отец семью бросил. Да и отчим в годы войны пропал без вести. Так что первые впечатления будущего поэта бессолнечные, полусиротские, и закончить ему по бедности удалось только семилетку (1946), а после нее Россошанское педагогическое училище (1951).

Там, правда, уже литературные наклонности проявились — первое, хотя еще вполне плакатное, стихотворение П. было напечатано 7 ноября 1949 года в районной газете «Заря коммуны»[2389]. Но и характер проявился тоже — норовистый, неуживчивый, чтоб не сказать скандальный. С таким характером друзьями не обрастают, на одном месте не задерживаются, и П. действительно весь остаток его недолгой жизни носило по Воронежской области как перекати-поле: полтора года он учительствовал в таких же сельских школах-семилетках, еще два с половиной отбарабанил корректором в областной газете «Молодой коммунар», а потом с редкими перерывами шли районки — одна, другая, третья, восьмая[2390]. «Я, — скажет он в одном из предсмертных писем, — всегда среди тех, кто кормит страну, среди колхозников в поле, на фермах»[2391].

Этим — а за двадцать лет работы в журналистике написано более двух тысяч очерков, репортажей, статей и корреспонденций — при желании можно было бы даже гордиться. Но до гордости ли, если его стихи и опыты в прозе даром никому не нужны[2392], а пристрастие к водочке и портвейну начинает вести от одного безобразного запоя к следующему?

П. и в колонию-то оба раза угодил спьяну и сдуру. Вроде бы — он сам рассказывает, — уходя после очередной гулянки с работы,

у редактора пальто спер <…> Это, знаете, ну как бы хворь у меня такая: по пьянке норовлю надеть чужое, а свое бросить. Утром не знаю, чье пальто. С тем редактором в районе жили на «ножах». Он с вечера шум поднял, милиция — ко мне. Ну и упрятали на полтора года[2393].

Беда, конечно. Но и она — так тоже бывает — во благо оказалась: получив в неволе должность библиотекаря, П. стал лихорадочно начитывать то, что в юности пропустил: все подряд, все одновременно — от Шиллера до Вознесенского, от Тютчева до Винокурова. И, слава Богу, нашелся в этом новом для него мире чуткий поводырь — на одно из писем, которые из колонии П. веером рассылал городу и миру, откликнулась уже печатавшаяся со статьями о поэзии И. Ростовцева, 24-летняя в ту пору аспирантка МГУ. Именно она, — утверждает В. Бондаренко, — «заменила ему и Литературный институт, и круг единомышленников, и в каком-то смысле семью. Страшно сказать, но, может быть, это она и родила гениального поэта Алексея Прасолова».

Слово за слово, одно многостраничное послание за другим — вот и романтическая влюбленность, закрепленная редкими свиданиями в колонии, вот эпистолярные «университеты», стремительно превратившие П. не только в тонкого, глубокого ценителя чужих стихов, но и в истинно значительного, ни на кого не похожего поэта[2394]. Среди написанного в колонии немало шедевров, и их уже невозможно было держать под спудом, поэтому И. Ростовцева в мае 1964 года пробивается со стопой машинописи лично к А. Твардовскому. Тот