Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

интересы республики, ставшей своей, в стычках как с Н. Хрущевым, тогда партийным вожаком Украины, так, годы спустя, уже и с Г. Маленковым.

Такой, — решили в Кремле, — не подведет, и вполне логично, что, побывав в первые месяцы войны членом Военного совета Западного, Центрального, Брянского фронтов, 3-й Ударной армии, именно он 30 мая 1942 года возглавил Центральный штаб партизанского движения, которым (с небольшим перерывом) руководил по 13 января 1944 года. Как воевал генерал-лейтенант П., как командовал, лучше скажут военные историки, а для нас важно, что, едва линия фронта откатилась за границу, он был вновь возвращен в Минск восстанавливать разрушенное народное хозяйство.

А в июле 1948 года переведен в Москву, где в должности и секретаря ЦК, и одновременно министра ведал по преимуществу сельхоззаготовками, на XIX съезде был избран членом Президиума ЦК, и есть легенда, что Сталин чуть ли не хотел сделать его своим преемником на посту председателя Совета министров.

Достоверность этой легенды, впрочем, подтверждается лишь тем, что уже 5 марта 1953 года, на первом же пленуме после смерти вождя, его ближайшие сподвижники, не терпевшие слишком борзых конкурентов, тут же разжаловали П. до кандидата в члены Президиума ЦК, а 15 марта и вовсе дали ему тупиковую в карьерном отношении должность министра культуры. Почему ему? А потому что назначенцы, как и нынешние эффективные менеджеры, должны быть готовы руководить чем угодно.

Министром он был, правда, недолго — до 27 февраля 1954 года, однако на склонных к обольщению деятелей этой самой культуры успел произвести впечатление.

Вот К. Чуковский 1 мая 1953-го рассказывает, что В. Катаев

с большим уважением отзывается о министре культуры Пономаренко. «Я как-то ездил с ним в Белоруссию в одной машине — и он мне сказал: „Какая чудесная вещь у Пушкина ‘Кирджали’“. А я не помнил. Беру Пушкина, действительно чудо… Он спас в 1937 году от арестов Янку Купалу, Якуба Коласа и других. Очень тонкий, умный человек»[2374].

А вот 5 декабря К. Чуковский излагает в дневнике уже и личные впечатления от встречи с П., который

больше часу излагал нам свою программу — очень простодушно либеральничая. «Игорь Моисеев пригласил меня принять его новую постановку. Я ему: „вы меня кровно обидели. — Чем? — Какой же я приемщик?! Вы мастер, художник — ваш труд подлежит свободной критике зрителей — и никакие приемщики здесь не нужны… Я Кедрову и Тарасовой прямо сказал: отныне ваши спектакли освобождены от контроля чиновников. <…> Иначе нельзя… Ведь художник, человек впечатлительный“» и т. д., и т. д., и т. д. Мы поблагодарили его за то, что он принял нас. «Помилуйте, в этом и заключается моя служба» и т. д.[2375]

Нам этого изменения стилистики мало? Но писателям, привыкшим к начальственным окрикам и тотальному контролю со стороны партийных держиморд, и этого хватило, чтобы поверить: начинается Оттепель или, как ее поначалу назвали, «идеологический нэп». И действительно: за недолгие месяцы правления П. было навсегда покончено со сталинской практикой малокартинья в кинематографе, в 24 раза выросли тиражи грампластинок с записями танцевальной, в том числе западной музыки, восстановлена экспозиция импрессионистов в Музее изобразительных искусств имени Пушкина, вошли в моду «выставки без жюри», где художники могли выставлять свои работы без предварительной цензуры… А сам П., — сколько можно судить по документам и дневникам современников, вопреки сопротивлению Л. Берии «пробил» включение оперы Ю. Шапорина «Декабристы» в репертуар Большого театра[2376], поставил вопрос об амнистии оперы Д. Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» и его 10-й симфонии, хлопотал (правда, безрезультатно) о первых после войны гастролях труппы Большого театра во Франции, а Союз писателей так и вовсе предлагал распустить…

И начальство забеспокоилось. Прежде всех писательское — в ЦК пошли тревожные письма от А. Фадеева (о том, что министерство культуры вообще не нужно, достаточно и партийного руководства), от А. Суркова и Б. Полевого (о том, что уверовавшая в идеологический нэп «часть литераторов, критиковавшихся в свое время за серьезные идейные ошибки в творчестве и примыкающих к ним, откровенно высказывает настроения реваншизма…»)[2377].

Разводы, как и браки, совершаются, конечно, на небесах, и мотивы высшей власти, принимавшей то или иное судьбоносное решение, нам неизвестны. Но совсем не исключено, что эти донесения, мощно поддержанные аппаратчиками из идеологических отделов ЦК, сыграли свою роль в том, что П. от культуры удалили, направив сначала в Алма-Ату первым секретарем ЦК компартии Казахстана (1954–1955), а потом и вовсе с глаз долой — послом в Польше (1955–1957), Индии и Непале (1957–1959), Нидерландах (1959–1962), представителем СССР в МАГАТЭ (1963–1965).

А над советской культурой взошли иные имена — министр Г. Александров (1954–1955), прославленный не только тем, что был застукан в нелегальном борделе, но и тем, что он всякое порученное ему дело превращал в «Александровский централ»; министр Н. Михайлов (1955–1960), которого Г. Вишневская хлестко назвала «одним из самых выдающихся болванов на этом посту»[2378].

И об идеологическом нэпе помину уже, конечно, больше не было.

Лит.: Огрызко В. Министры советской культуры. М.: Лит. Россия, 2019.

Поповкин Евгений Ефимович (1907–1968)

И роман «Семья Рубанюк», отмеченный в 1952 году Сталинской премией 3-й степени, и другие сочинения П. ныне бесповоротно забыты.

Что же помнится? То, что в октябре 1957 года его из Симферополя с поста руководителя Крымской писательской организации внезапно перевели в столицу и назначили главным редактором журнала «Москва». Почему его? Здесь загадка, отвечать на которую оставим архивистам[2379]. И здесь задача, с которой тотчас же столкнулся П.: как журнал, уже прописанный во втором эшелоне литературной периодики, сделать авторитетным или, по крайней мере, высоко (да пусть хотя бы только приемлемо) тиражным?

Понятно, что собственные эстетические (и мировоззренческие) ориентиры нового главного редактора вряд ли возвышались над общим рельефом, поэтому и печатала «Москва» в течение всего «поповкинского» десятилетия по преимуществу вполне кондовые сочинения вполне кондовых мастеров и, в особенности, подмастерий соцреалистической прозы. И столь же понятно, П. в том числе, что сделать на них кассу было невозможно.

На стихах тоже. Как бы ни старалась Е. Ласкина, заведовавшая поэтическим отделом, проводить в печать стихи Н. Заболоцкого и В. Шаламова, А. Тарковского и Д. Самойлова (и среди них, например, «Пестель, поэт и Анна» в майской книжке за 1966 год!), Б. Слуцкого и Е. Евтушенко, для того чтобы скомпрометировать самые благие порывы, достаточно было одной поэмы С. В. Смирнова «Свидетельствую сам» (1967. № 10) с призывом считать «личными врагами / Тех немногих, кто у нас порой / По своей охоте и программе / Хает мой и наш Советский строй».

Но главный