Верность месту - Клэр Бойлз

протянула ему шкуру.

— Что ты собираешься делать с этим, Бобби? — спросила она, сморщив нос, и провела пальцами по одной из шкурок, коснувшись ее так, как они раньше касались друг друга.

— Решил сшить себе куртку, — ответил Бобби.

Эми долго смотрела на него, словно решая, насколько он серьезен, насколько она должна быть обеспокоена. Потом она глубоко вздохнула и взяла его за руку.

— Малыш, не теряй головы. Может быть, одеяло?

Бобби подумал тогда, что, кажется, действительно чересчур замахнулся. Шутка сказать, куртка ручной работы из кроличьих шкурок. Скорее всего, он будет носить ее, даже когда отпадет необходимость жить на заводе, и что тогда? Какое-то время он чувствовал, что его инстинкты, подсказывающие, как жить, дали осечку и он медленно уплывает из сообщества людей, захваченный волной постоянно прогрессирующей эксцентричности, остановленный в желании стать тем, кем собирался, а при том Великая рецессия и его собственный неудачный выбор реагируют, как пищевая сода и севен ап из его научного опыта в третьем классе. Вещи сами по себе неопасные и неинтересные, они в сочетании друг с другом давали бурную реакцию и оставили на всей его жизни липкий слой, над которым жужжали кусачие мухи. Он прилагал так много усилий, чтобы делать даже незамысловатые вещи, чтобы просто существовать. Ему хотелось прийти в себя, поверить в неизбежное выздоровление, но мир, похоже, совершенно не годился для этого.

И вдруг Эми удивила его, обняв обеими руками за плечи, прижавшись к нему, и он обнял ее за талию, закрыл глаза и почувствовал, как тепло ее дыхания распространилось по его шее. Он выронил кроличью шкурку, и та упала на землю.

Затем Эми отстранилась и посмотрела ему в глаза.

— Бобби, — сказала она. — Ты постоянно драматизируешь, как будто наступил конец всему, как будто мы никогда не оправимся, и я не могу… Мне нужно, чтобы ты немного взбодрился, хорошо?

— Я так и сделаю, Эми. Правда, я постараюсь.

Бобби крепко обнял жену и краем глаза увидал вспышку в районе металлической крыши технологического здания позади нее, короткую, прекрасную, легкую, как искра старого сварочного аппарата Элмера, свет, на который, как Бобби прекрасно знал, лучше не смотреть прямо, ибо его красота могла опалить сетчатку. Он чувствовал, как тепло Эми передается через одежду коже, от кожи мышцам, от мышц костям, от костей клеткам, и ощущал себя впитывающим, пористым, жадным до большего.

* * *

Бобби подошел к последним дням проекта «Фэлкон» сосредоточенно, успокоенный новым чувством контроля над ситуацией. Он видел перед собой всю работу, всю цепочку необходимых шагов, которые должны были последовать друг за другом. Ему просто нужно было отремонтировать эту машину, за ней последуют другие, и все замки его жизни начнут отпираться, и все, что было закрыто, откроется. Даже если бы существовал какой-то процесс «количественного смягчения» для привлечения удачи, он был бы похож на наличные деньги, которые ФРС напечатала во время рецессии. Он с этим смирился. На счастливчиков сыпались все новые удачи точно так же, как на богатых людей каким-то образом сыпались все новые деньги. Ему не нужно было использовать какую-то мерную палочку для своей собственной жизни, не нужно было измерять ее ценность, просто требовалось помнить о ней, время от времени прикасаться к ней, защищать ее в глубине себя.

Когда Элмер завел «Фэлкон», Марсия подмигнула Бобби.

— Шикарная машина, — проговорила она. — Давайте отправимся в путешествие.

Эми держала его за руку на заднем сиденье, прижимаясь к нему всем телом. Они проехали мимо корявых тополей, растущих между прудами карьера и рекой, листья были такими пожелтевшими, что малейший ветерок отрывал их от веток, заставлял дрожать, и те слетали вниз, закручиваясь спиралями, сначала от ствола, затем вниз к корням. Элмер нашел радиоволну, на которой пел Марти Роббинс, и тот исполнил «В городке Эль-Пасо в Западном Техасе», когда они направлялись на запад к подножию холмов. Все четыре окна были открыты, и сквозь них виднелось самое синее из всех синих небес, а кучевые облака обещали яркий солнечный октябрьский день.

Сестра Агнес-Мэри весной 2012 года

В вестибюле католической церкви Святого Павла, отделенном от главного помещения, внутри кроваво-красных стеклянных фонариков мерцают крошечные огоньки свечей. Они стоят на полках. Полок множество. Запах спичек, свечного воска и едва заметный аромат воскресного ладана делают воздух насыщенным, ощутимо святым. Сестре Агнес-Мэри семьдесят четыре года, вот уже более пятидесяти лет она встает рано утром, чтобы помолиться в этом святом месте. Она молится, пользуясь старыми четками своей матери, перебирая бусины — магнезит, аметист, — по которым скользит пальцами. В течение многих лет ее утренние молитвы были полны благодарности за рутину жизни, эти молитвы счастливые, полные уверенности и света, свежего воздуха в затхлом святилище. Эти молитвы блуждали и распространялись, поднимались, словно притянутые магнитом к небесам, вырывались сквозь витражи.

Вчера, когда сестра узнала, что церковь дала согласие на установку новой буровой вышки сразу за детской площадкой католической начальной школы Святого Павла, она пошла напрямую к новому священнику, отцу Морелю, чтобы выразить свой протест. Отец Морель, мрачный наставник сестер, недавно прибыл из Аргентины. Ему было двадцать восемь лет, но его молодость не привела, как она надеялась, к прогрессивным мыслям.

— Это слишком близко к детям, отец, — сказала она. — Они не смогут…

Отец Морель положил руку ей на плечо. У сестры появилось чувство, будто он приложил ладонь к ее рту.

— Тебе не о чем беспокоиться, сестра, — произнес он, улыбаясь той же улыбкой, которую сестра дарила воспитанникам детского сада, когда наставляла их, демонстрируя замаскированную под доброту снисходительность. — А если ты станешь упорствовать в своем беспокойстве, адресуй его Богу.

Сестра почувствовала, что он смотрит сквозь нее, как будто она уже ушла, чтобы присоединиться к святым. Сестре захотелось щелкнуть пальцами у него перед носом, выколоть ему один глаз, чтобы убедить собеседника в ее реальном присутствии в мире живых с помощью какого-нибудь сумасбродного насилия в стиле Лорела и Харди[52]. Но вместо этого она уставилась на витражи за его спиной. Один из них изображал Деву Марию, стоящую на коленях у основания креста в смиренной, скорбной молитве. На другом та была изображена безмятежной, баюкающей