Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

язвительным откликом на кочетовский opus magnum. Но С. С. Смирнова никак не наказали, а П. вот за этот коротенький текст решением Киевского райкома исключили — «за действия, несовместимые с пребыванием в партии».

Апелляции, согласно тогдашнему ритуалу, в Московский горком и Комитет партийного контроля он, конечно, подал[2260], но каяться отказался, так что за исключением из партии летом 1970 года должно было последовать и увольнение с работы. Однако имлийское начальство на этот раз, — как тогда говорили, — «не прогнулось», лишь, — как П. рассказал В. Смехову, — помогло ему «покинуть отдел советской литературы и перейти в группу Чехова в отделе русской классики. А классики ходили беспартийными»[2261].

Так что жизнь продолжилась. Академические труды все чаще чередовались со сборниками фельетонов, и, — задается вопросом М. Туровская, — так до конца и не ясно, «что было его главным делом?» И сама же себе отвечает: «Быть человеком общества. <…> Если представить себе все эти годы без твоего отца, они были бы намного скучнее <…> а если бы не было его книжек о Чехове, ничего бы не произошло»[2262].

Сказано, возможно, и чересчур резко. Однако не случайно же книгу, спустя десятилетия выпущенную в честь П. его сыном, назвали именно так: Homo ludens. То есть человек играющий.

Соч.: Музыка играет так весело… М.: Сов. писатель, 1990; Тайна сия… Любовь у Чехова. М.: Б. С. Г.-Пресс, 2002; Несмотря ни на что. От Чехова до наших дней: Анекдоты, истории и смешные случаи. М.: Аграф, 2002.

Лит.: Зиновий Паперный: Homo ludens. М.: Новое лит. обозрение, 2019.

Пастернак Борис Леонидович (1890–1960)

Ощущение, что Оттепель неотвратима, возникло у П. задолго до смерти тирана — еще в 1945 году, когда на свет появились первые страницы романа, договор на публикацию которого 23 января 1947 года был заключен с «Новым миром», но вскоре расторгнут. Под благовидным пока предлогом, что текст действительно не был представлен в срок, но, еще вероятнее, потому что весной 1947 года, — как рассказывает Э. Герштейн, — к нему «в редколлегии журнала уже установилось отрицательное отношение»[2263], и, — сошлемся на свидетельство Л. Чуковской, — заместитель главного редактора А. Кривицкий публично называл роман «контрреволюционным»[2264].

Чтобы вернуть аванс, П. пришлось, как обычно, приналечь на переводы, но работу над романом он продолжил. И продолжил начатые еще 3 августа 1946 года его открытые чтения — как на переделкинской даче, так и во всех домах, где П. хотели и готовы были слушать. А с лета 1948 года он так и вовсе с неслыханной дерзостью запустил роман в свободное распространение — машинописные копии сначала только первой части, потом и последующих пошли к О. Фрейденберг, А. Ахматовой и С. Спасскому в Ленинград, А. Эфрон в ссылку, сестрам и всему «узкому кругу интересующихся»[2265] в Англию…

И так год за годом. Машинистки трудились без устали, текст в десятках, а возможно и в сотнях экземплярах курсировал по стране, достигая Чистополя, Новосибирска, Киргизии, а в Москве его прочли, кажется, все знакомцы П., их родственники, друзья, соседи, однокашники, сослуживцы[2266]. И если это не первый у нас самиздат, то что же?

Рассчитывал ли автор на публикацию на родине? Похоже, что роман и его переменил: мечты о жизни «заодно с правопорядком» остались в прошлом, и, — по словам И. Берлина, встречавшегося с П. летом 1956 года, тогда «его отчуждение от политического режима, господствовавшего в его стране, было полным и бескомпромиссным»[2267]. А значит:

Ты мне верь, — вспоминает пастернаковские слова О. Ивинская, — ни за что они роман этот не напечатают. Не верю я, чтобы они его напечатали! Я пришел к убеждению, что надо давать его читать на все стороны, вот кто ни попросит — всем надо давать, пускай читают, потому что не верю я, что он появится когда-нибудь в печати[2268].

Тем не менее надо было попробовать. И он попробовал — то ли (здесь сообщения мемуаристов разнятся) ранней весной, то ли в апреле, то ли только уже летом 1956 года «Доктор Живаго», в нарушение общепринятых правил литературного этикета, был одновременно (или почти одновременно) предложен сразу нескольким советским публикаторам: журналам «Новый мир» и «Знамя»[2269], сборнику «Литературная Москва», затевавшемуся тогда же кооперативному издательству «Современник», а позднее и Гослитиздату.

Из «Знамени» и «Литературной Москвы» рукопись вернули тотчас же, а в «Новом мире» мешкали[2270]. Не очень, правда, долго, но П., догадываясь, каким будет ответ, ждать не стал. Уже весною 1956-го он обсуждает возможность публикации романа за рубежом с итальянским славистом Э. Ло-Гатто, предлагает чехам издать не однотомник его стихов, как они намеревались, а «Доктора Живаго», передает рукопись польскому поэту и издателю З. Федецкому, обдумывает возможность отправки рукописи за границу с Р. Якобсоном. И наконец 20 мая со словами: «Теперь вы приглашены на мою казнь»[2271], — вручает «объемистый пакет» с рукописью С. Д’Анджело, посланцу миланского издателя-коммуниста Дж. Фельтринелли.

Весь дальнейший путь «Доктора Живаго» — от его конспиративной передачи Дж. Фельтринелли на станции берлинского метро до Нобелевской премии — хорошо изучен. Так что указать стоит лишь на одно: во всей этой истории П. отнюдь не беспомощная и безгласная жертва то ли режима, то ли обстоятельств, как иногда думают, а полновластный хозяин своей судьбы и судьбы своего романа. Он знал, что делает, и отправляя рукопись в самиздат, и отправляя ее рубеж. «Говорили, — вспоминает М. Поливанов, — что он предупредил сыновей Леню и Женю и даже как бы заручился их согласием на все последствия, которыми это могло угрожать»[2272]. А Зинаиде Николаевне, которая пыталась отговорить мужа от самоубийственного шага, ответил однозначно: «Он сказал мне, что писатель существует для того, чтобы его произведения печатали <…> „Может, это и рискованно, <…> но так надо жить“»[2273].

Он так и жил в свои последние годы. И это власть хитрила, предлагала компромиссы, чтобы тут же от них отказаться, пыталась его запугать или навязать игру по собственным правилам. Но у него правила были свои — и это П. из Москвы управлял всеми действиями западных переводчиков и издателей, и это П. ни разу не раскаялся в содеянном — даже под угрозой высылки из России, с которой он связан «рождением, жизнью, работой»[2274], и это П. на околонобелевский шабаш отозвался стихами: «Будь что будет, все равно».

Или, — как сказал он однажды Н. Любимову, — «Стрела выпущена из лука, и она летит, а там что Бог даст»[2275].

Вот и похороны Бог дал П. такие, что они