Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

стали едва ли не первым в послевоенной советской истории актом массового гражданского неповиновения.

Соч.: Полн. собр. соч. с приложениями: В 11 т. М.: Слово/Slovo, 2005 (Т. XI — Борис Пастернак в воспоминаниях современников).

Лит.: Пастернак Е. Борис Пастернак: Биография. М.: Цитадель, 1997; Быков Д. Борис Пастернак. М.: Молодая гвардия, 2005 (Жизнь замечательных людей); Д’Анджело С. Дело Пастернака: Воспоминания очевидца. М.: НЛО, 2007; Б. Л. Пастернак: pro et contra: Б. Л. Пастернак в советской, эмигрантской, российской литературной критике: В 2 т. СПб.: РХГА, 2012; Ивинская О., Емельянова И. «Свеча горела…»: Годы с Борисом Пастернаком. М.: Этерна, 2016; Чупринин С. «Стрела выпущена из лука, и она летит, а там что Бог даст» // Знамя. 2020. № 1.

Паустовский Константин Георгиевич (1892–1968)

Если в официальной советской табели о рангах высшим литературным и нравственным авторитетом считался М. Шолохов, то либеральное общественное мнение в 1950–1960-е годы на эту роль чаще всего прочило П.

И небезосновательно.

Русский, но всегда брезгующий любыми проявлениями национального чванства. Беспартийный, но никак не демонстративный оппозиционер; скорее попутчик, если воспользоваться словарем 1920-х годов. Отнюдь не автоматчик партии и даже никакой не соцреалист, но почти никогда не подвергавшийся идеологическому шельмованию[2276]. Не сталинский сановник и не вождь по натуре, но его Таруса воспринималась если и не как своего рода Ясная Поляна, то как оазис подлинной интеллигентности и безусловной порядочности.

Власть никогда не приближала его к себе, но никогда и не отталкивала, так что, начиная с 1938 года, П. в течение двух десятилетий ведет семинар прозы в Литературном институте, при первой раздаче правительственных наград в январе 1939-го получает орден Трудового Красного Знамени, с середины 1950-х его стилистически безупречные рассказы входят в школьную программу, а сам писатель, — дадим ему слово, — много ездит

по Западу — был в Польше, Чехословакии, Болгарии, Турции, Италии, — жил на острове Капри, в Турине, Риме, в Париже и на юге Франции — в Авиньоне и Арле. Был в Англии, Бельгии — в Брюсселе и Стенде, — Голландии, Швеции и мимоходом еще в других странах[2277].

Особый, на другие не похожий путь. И особые книги, резко контрастирующие с тусклым литературным и мерзким социальным фоном эпохи. Поэтому, может быть, — вспоминает В. Конецкий, —

в послевоенные времена воздействие произведений Константина Георгиевича Паустовского на молодежь было громадным. Среди голода, холода, запустения, среди серой лакировочной литературы его настроенческая проза навевала те самые голубые сны, в которые так хотелось убежать от окружающего[2278].

И, когда с Оттепелью все в России переворотилось и только начинало укладываться, проза П. осталась той же — импрессионистической и, по правде говоря, эскапистской, максимально удаленной как от героики социалистического созидания, так и от трагического опыта жертв этой героики.

Что людей с воспаленным социальным нервом уже, конечно, раздражало. «Дело в том, что вся биографическая серия его рассказов — о том, как человек отсиживался от девятого вала революции. Он всегда там, где песок еще влажен, но девятый вал уже ушел», — заносит в дневник неистовый в прошлом рапповец В. Кирпотин[2279]. Понятно, что с В. Кирпотина взятки гладки, но вот ведь и А. Твардовский в 1958 году вернул П. повесть «Время больших ожиданий», предложенную «Новому миру», потому что увидел в ней только «пафос безответственного, в сущности, глубоко эгоистического „существовательства“, обывательской, простите, гордыни, коей плевать на „мировую историю“ с высоты своего созерцательского, „надзвездного“ единения с вечностью», да к тому же еще и попытку «литературно закрепить столь бедную биографию, биографию, на которой нет отпечатка большого времени, больших народных судеб, словом, всего того, что имеет непреходящую ценность»[2280].

Свою позицию в этом споре читатели могут выбрать и сегодня. Помня при этом, что, по-прежнему не впуская злобу дня в свои художественные произведения, П. как гражданин и влиятельный участник общественно-литературной жизни вел себя абсолютно безупречно. Уже в 1955-м он стал одним из учредителей кооперативного альманаха «Литературная Москва», затем членом его редколлегии, и, — говорит А. Яшин, — «я на всю жизнь обязан Константину Георгиевичу, ибо он перевернул меня и поставил на ноги, поместив в „Литературной Москве“ мой маленький рассказ „Рычаги“»[2281], — самый, быть может, социально острый из всех текстов ранней Оттепели.

И это П., защищая дудинцевский роман «Не хлебом единым», превратил свою речь в бескомпромиссно страстное обличение народившегося в стране номенклатурного класса, так что изложение этой речи «пошло в народ», став одним из первых документов самиздата, тоже нарождавшегося в России. Это П. благословил «Тарусские страницы» (1961) и, не колеблясь, ставил свою подпись и под «Письмом 25-ти» о недопустимости «частичной или косвенной реабилитации И. В. Сталина», и под заявлением в поддержку солженицынского обращения к IV съезду писателей, заступался за брошенных в тюрьму А. Синявского и Ю. Даниэля, спасал Ю. Любимова от увольнения из Театра на Таганке…

Власть к нему, как это и заведено в России, почти никогда не прислушивалась, но авторитет в среде интеллигенции рос, так что, — сошлемся на слова его любимого ученика Ю. Казакова, — «атмосфера влюбленности и связанного с ней некоторого трепета окружала Паустовского в последние его годы»[2282]. Да и как не трепетать, если даже М. Дитрих, знавшая его прозу только в переводе, во время своего вечера в Доме литераторов весной 1964 года на колени опустилась перед любимым писателем[2283].

Следующий, 1965 год должен был стать в судьбе П. и вовсе триумфальным — его почти одновременно выдвинули и на Ленинскую, и на Нобелевскую премии. Однако же Ленинская премия ушла к С. С. Смирнову с «Брестской крепостью», а Нобелевская даже не к А. Ахматовой, в этом году номинированной тоже, а — вы только подумайте! — к М. Шолохову с «Тихим Доном», что либеральной интеллигенцией в нашей стране было воспринято и как оскорбление, и как результат закулисных интриг советского правительства. Будто бы, — утверждает В. Дружбинский, секретарь П., — «в Италии и Швеции уже были изданы в „нобелевской“ серии однотомники К. Паустовского»[2284] и будто бы, — прибавляет Г. Арбузова, — председатель Нобелевского комитета во время встречи с П. заявил ему: «Я и король голосовали за вас»[2285]. Тем не менее, — пишет В. Казак, — «внутреннее решение о присуждении ему Нобелевской премии не воплотилось в жизнь по политическим причинам»[2286], а по Москве, — вернемся к воспоминаниям Г. Арбузовой, — пошел «слух, что наше правительство заказало у шведов несколько кораблей, и вручение премии Шолохову связывали именно с этим»[2287].

Красивая легенда, но, увы, похоже, что только легенда. Так как П. баллотировался на Нобеля еще дважды, и если в 1968 году он умер раньше, чем начались финальные голосования,