Проклятие рода - Шкваров Алексей Геннадьевич

Царь встрепенулся, его густые брови сдвинулись к переносице, лоб нахмурился. Но гроза миновала. Царское чело разгладилось.

- Запишем в миротворческую книгу: война начата из-за пограничных распрей, перемирную грамоту написать здесь в Москве, а новгородским наместникам скрепить печатями. Свейских полоняников, что в Москве содержат, милостиво дарю посольству.

Висковатов старательно записывал за царем.

- И еще! Отпишите князю Михайле Глинскому, что человека свейского, под стражей сидящего на казенном дворе и с пьяну образ святой, - царь запнулся на этих словах, задумался, потом усмехнулся и продолжил, - что образ святой с пьяну свечой попортившего, оттого в вину великую впавшего, мы милостью жалуем. Как придет князь Стен в Новгород того человека ему отдайте! От нас, вслед за свейским посольством, своего посланника отрядить в Стекольну, дабы видел он, как король свейский крест поцелует. В ином порядок старый, нами не нарушаемый.

Иоанн встал во весь свой огромный рост. Раскинутые над ним крылья орла дополняли картину, будто апокалиптическая тень самого Бога легла сейчас на всех. Ведь это Он дал жене крылья, дабы спасти «младенца мужеского рода, которому надлежит пасти все народы, ибо восхищен он был к Богу и престолу Его» . Незаметно для всех слуги зажгли свечи паникадил, и образы на стенах палаты ожили, заиграли красками, задвигались, словно все святые присоединились к присутствующим.

Бояре и дворня – все склонились в глубоком поясном поклоне. Одни лишь рынды - телохранители царские остались неподвижными истуканами. Рыцари вновь преклонили колени, шведские священники ограничились прежним поклоном.

- День к закату клонится. Не пора ли трапезничать, владыка? – Обратился Иоанн к Макарию. Это означало завершение аудиенции.

Шведы в душе радовались – плохой ли, хороший ли, но компромисс был достигнут во многом.

Столы в мгновение ока заполнились тарелками со снедью и кувшинами с вином. Послам отвели особый стол, дабы не смешивались они с православными христианами. Посуда была сплошь из золота с серебром, но пища по-прежнему постная. Никто пока не садился. Вперед вышел митрополит и, осенив троекратно все столы, произнес молитву:

- Oтче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго. – Перекрестился, все повторили за владыкой. - Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении, отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполняеши всякое животно благоволения.

- После молитвы, сто сорок четвертый псалом зачитал. – Прошептал Веттерман.

- Господи, Иисусе Христе, Боже наш, благослови нам пищу и питие молитвами Пречистыя Твоея Матере и всех святых Твоих, яко благословен во веки веков. Аминь. – Закончил молебен Макарий и вновь осенил столы и пищу крестным знамением. Однако, никто не садился. Митрополит повернулся лицом к царю:

- О, великий молитвенниче и кормчий Святыя Руси, отрасль благодатная богоизбранного корня, христолюбивый боговенчанный Благоверный Царю Иоанне! Ты, Дом Пресвятой Богородицы и Веру православную сохранивший и укрепивший; Русь Святую объединивший; ересь жидовствующих поразивший; бесов во плоти, сиречь жидов поганых, изгнавший; измену искоренивший; агарян, папежников и язычников победивший; народ русский просветивший и ко спасению наставивший; грады, веси, Святые обители, храмы созидавший; духовную рать и православное воинство вокруг себя собравший и на сопротивныя подвигнувший. Возстани на помощь нам, призри на Русь и народ твой, услыши грешных рабов, молящихся тебе, и умоли Христа Бога и Пречистую Богородицу, явившую тебе Свой Святый образ, явить Царя нашего, аки же ты есмь, Иоанне. – Макарий низко поклонился царю, все присутствующие повторили за ним. Иоанн Васильевич сам поклонился собравшимся и жестом пригласил садиться.

- Куда же он нас причислил? – Усмехнулся Лаврентиус, выслушав перевод Веттермана. – К папистам, язычникам или магометанам?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

- Ах, оставьте, ваше преосвященство, - отмахнулся от архиепископа Эрикссон, - не все ли теперь равно. Я должен высказать вам, магистр Агрикола, - королевский шурин нагнулся за столом, чтобы видеть епископа Або, - нашу общую признательность за вашу блестящую речь, смелость и находчивость. Именно ваши слова, почерпнутые из Священного Писания, тронули сердце московита. Я обязательно сообщу об этом королю!

Микаэлю хватило сил лишь изобразить подобие благодарной улыбки. Ему не хватало воздуха. Он посмотрел наверх. Огонь сотен свечей отражался в сводах потолка, рисуя и тут же стирая неведомые письмена, которые ему никогда не прочитать. Нужно было во чтобы то ни стало продержаться до конца приема. Это было непросто. От царя следовали чаши – первая архиепископу Упсальскому, Лаврентиус встал, поклонился, осушил; вторая – главному послу; третья предназначалась ему – Агриколе. Чуть слышно он шепнул сидящему рядом с ним Юханссону:

- Помоги мне, брат, подняться.

Обеспокоенный Кнут сперва бережно поддержал под руку епископу, после подставил плечо, чтобы он мог одной рукой держаться за друга.

Вино было прохладным и вкусным. Микаэлю даже немного полегчало. Голова прояснилась, словно ему удалось отогнать навязчивое наваждение, преследующее его из снов.

Вернувшись на Литовский двор Агрикола вновь почувствовал крайнюю слабость во всем теле, лег и больше не поднимался до самого отъезда из Москвы.

Через неделю прием повторился. Иоанн Васильевич было вознамерился устроить состязание – диспут богословский и чтоб непременно на греческом. Но Агрикола на нем присутствовать не смог. Царь удивился, велел отправить к нему лекаря, а диспут отменил, ограничившись веселой трапезой.

Литвинянин Матюшко – он же врач, он же аптекарь осмотрел больного и изрек:

- Язык влажен, чист, в конце сух. Лицо бледное, испарина повсюду, но тело чистое. В урине бело-розовый осадок.

- Что с ним, лекарь? – Обеспокоенно спросил его архиепископ. Ответа ждали все послы.

- Думаю, огненный недуг, горячка нервная. – Пожав плечами, произнес врач. – Немудрено заболеть, пообщавшись с нашим государем. От него порой замертво людей выносят. От одного взгляда царского удар хватает. Я оставлю вам кору ясеня и вяза, корень плауна и слезы кукушкины. Смешаете все с мукой из овса. Разболтаете в воде с молоком. Воду, чтоб прокипятили! Хорошо бы раков, да на том же молоке, токмо где ж их зимой взять.

- Он ничего не ест. – Подсказал Веттерман.

Врач покивал головой:

- Вестимо. Куру надобно отварить и на ней кашу давать понемногу.

- Где ж взять-то молоко, да куру? Пост ведь. – Нахмурился архиепископ.

- Не переживайте, ваше преосвященство, я распоряжусь царским именем, приставы все добудут и принесут вам. – Успокоил его врач. – Болящим есть послабление в пост.

24-го марта посольство покидало Москву. За 6 дней, не ночуя нигде под крышей, они домчались до Новгорода. Грамота была написана на русском языке, и это удручало послов. Ее перевод на немецкий был практически невозможен, все знали нрав Густава. Как смягчить текст договора, над этим бились и Ерансон и Веттерман. «Мы вынуждены были принять его таковым!» - говорится во многих шведских дипломатических описаниях этой поездки. Но, главного, они добились. Мир был заключен.

В минуты забытья похожего на сон, над Агриколой больше не нависала черная каменная громада. Открыв глаза, он смотрел на яркие звезды, мерцавшие в бездонной ледяной глубине. Епископ видел хрустальную прозрачную ясность небесной синевы. Щипки мороза лишь вызывали внутреннюю усмешку, ибо помертвевшие губы не повиновались ему. Сердце перестало биться уже за границей, на шведской территории.

Смерть в холодный зимний день, накануне Вербного воскресенья, была знаком судьбы об окончании его миссии на Земле. Епископ и вправду довел ее до конца во всех отношениях, даже больше чем это можно было требовать от человека. Он перевел Священное писание на финский язык и сделал это талантливее других, он создал письменный язык своего народа, он твердо стоял на позициях Реформации, он приложил все, последние в прямом смысле этого слова усилия, чтобы достичь мира между двумя воюющими государствами. Умер, не оставив завещания. Но разве не завещание те книги и те дела, память о которых осталась в народе? Что он сотворил такого? Просто из разнородных букв создал проповедь «незамутненного Слова», многих Слов, и они разлились в его душе дивным хором, голоса которого должны были найти и нашли отклик в сердцах и душах соплеменников. Много это или мало?