Проклятие рода - Шкваров Алексей Геннадьевич

- Откель узнал? – Встрепенулась. Села у ног его.

- Про что?

- Про василек?

- Так цветок ведь… А ты его краше!

- Матушка покойная меня так звала… Да и сестрица Марфуша часто вспоминает. Василиса я. – Опустила голову. – Дьяка Осеева жена. – Произнесла глухо, взор отведя в сторону.

- Что с того, что Осеева?

- Ты будто не знаешь? Не верю! – Встряхнула волосами, взглядом скользнула и увела опять, чуть слышный стон сорвался, губу закусила. – Вся Москва его, хуже пожаров боится.

- Мне то, что бояться? – Приподнялся, обнял, прижал к себе. Нежно касались ее пальчики груди молодецкой.

- Крест какой на тебе! Прям, золотом сияет, словно царский.

- Он и есть золотой.

- Откуда у тебя?

- От матери.

- Знатна, богата видно матушка?

- Была. Да в монастыре представилась.

- Княгиня, боярыня?

Промолчал в ответ.

- Значит и ты? А по виду на боярина не похож. И про мужа моего не ведаешь?

- Так я и не боярин! – Рассмеялся.

- А меч зачем носишь? Не боярин, не воин, может тать? Да не похож ты на лихого человека!

- А я и не лихой! – Опять засмеялся.

Взял ее ручку, стал пальчики тонкие целовать. Между поцелуями спросил. – Что ж не хочешь знать, как меня-то зовут?

- Не хочу! – Решительно тряхнула головой. – Боюсь беду накликать!

- На кого? – Удивился Кудеяр.

- Да на тебя, вестимо. Со мной она давно уже рядом живет. – Вдруг зарыдала в голос, покатились слезы горючие, капали на грудь молодецкую, крест обливали. Гладил Кудеяр плечи вздрагивающие, прижимал к себе, успокаивал. Проплакавшись, пояснила дрожащим голосом, словно дитя виноватое. – Долго ж я тебя ждала, солнце мое красное, камышек самоцветный. «С кем согрешила?» - муж спросит. А я и не знаю. – Развела ручками. - И под пыткой сказать будет нечего. В том и радость любви моей безымянной к тебе, молодец!

Толкнула его, соскочила с постели, выпрямилась во всей нагой красоте своей, словно купалась в лучах солнечных. Слезки непросохшие адамантами вспыхнули.

- Давай! Подниматься пора нам. День зимний короток, как и счастье наше. – Подхватила рубаху на пол брошенную, промокнула лицо, одеваться стала. – Уходи первый! А я с Марфушей чуток посижу и тоже пойду.

- Что-то не приметил я никакой Марфуши… - Подмигнул ей Кудеяр.

- Затаилась она. Грех мой не одобряет, но сестра ведь, знает и про долю мою незавидную.

Молодец медлил сказать – не сказать.

- Зачем про пытку вспомнила? – Усмехнулся грустно. – Коль что - скажи правду. Меня Юрием кличут, а прозвище - Кудеяр. С меня спрос будет. Только я в обиду тебя не дам!

Василису словно молнией ударило от его слов. Ноги подкосились, рухнула подрубленной березкой на колени. С ужасом смотрела на любимого. Зашептала, как в горячке.

- Господи, Пресвятая Богородица, говорила же я, что беда всегда подле меня, вот и накликала дура грешная! Сокол ты мой темноглазый, ищут ведь тебя везде, землю токмо не роют. Муж вчера был, я спросила осторожненько, снедь на стол подавая, когда мол снова ждать хозяина в дом, а он в ответ – «Вора наиглавнейшего ищем, крамольника царского, Кудеяром зовут. Не слыхала, - спрашивал, - когда по торжищу бродишь, мужнины деньги тратишь, никто ничего не обмолвился?» «Нет, - говорю, - не слышала. А в чем грех-то этого Кудеяра?» Он возьми, да проговорись самую малость. – «Самозванец, вор он. За сына Соломонии Сабуровой себя выдает, первой жены князя Василия – отца государя нашего Иоанна» А после – «Цыц, баба, язык вырву, коль узнаю, что сболтнула! Что вор – всем ведомо. А про Сабурову – дело тайное, царское. Смотри у меня!» Теперь и мне понятно, что за крест у тебя на груди, молодец… Пусть язык мой усохнет, пусть уши закроются, пусть стану немой и глухой, одним лишь сердцем любить тебя буду! Милый мой, на беду нашу общую тебя я встретила… - Зарыдала опять, в перину уткнувшись.

- Что ж ты, любушка, как по покойным нам плачешь? Живые покудова, я пред тобой, ты предо мной. Сижу, глажу тебя, волосы шелковые перебираю…

- А хочешь, - вскочила вдруг, словно обезумев, в плечи вцепилась, ногти впились в кожу, - отравлю ирода своего старого – невелик грех, на нем их столько, что Господу угодно будет. Сбежим с Москвы проклятой, куда захочешь, на остров зеленый, посреди моря-окияна, бабушка мне сказку сказывала, есть такой, и не живет на нем никто, одни звери – птицы ручные, лето круглый год, жить будем там, любиться, детишек рожать…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

- Грех убивать так… Василек мой… - опустил голову Кудеяр, - по чести надобно…

- По чести? – Оттолкнула его зло. Опять к себя притянула, обняла, в глаза заглянула с мольбой безутешной. Застонала. – Его? По какой чести? Да, душегуб - он, муж мой! Если ему в руки попасть – мясо с костей живьем драть будет! Для тебя одного закон забуду, род и племя свое, соседей, стыд, есть ли кто кроме тебя, сокол мой! – Снова на грудь бросилась, долго еще рыдала. Молчал Кудеяр, гладил, целовал. Успокоилась со временем.

Договорились, что будет он к Марфе заглядывать, а она через сестру весточку ему передавать, когда увидеться смогут. На том и расстались с Василисой.

Что в Москве ждем? Какого случая? Все чаще мучил себя Кудеяр подобными вопросами. Вспоминал Стокгольм, порыв свой горячий, жажду отмщения, манившую и голосом крови и дальней неведомой дорогой. Ан уходит все куда-то. Уморил его мать покойный князь Василий, жена его молодая к тому руку приложила, иные бояре… Так ведь нет ни Василия, ни Елены Глинской… В могиле все они. Может уже своей смертью грехи искупили? Кому мстить? Иоанну? А виновен ли он за грехи родительские? И что я-то хочу? Убить Иоанна? И после? Себя сделать великим князем московским? Народ поверит на слово, как мои друзья нынешние? И мне, зачем все это? И как сотворить? Сидит Иоанн себе в Кремле иль в Воробьеве. Видели выезд его, так воинов тьма тьмущая. Полк целый. И что ждем тогда? Заикнулся, было, а Болдырь в ответ:

- Всяко дело, а такое и подавно, выстоятся должно. До знака Божьего!

Сенька Опара вторил:

- Слух для чего распускали? Чтобы народ будоражить! Народ поднимется – сметет и бояр и царя этого.

- Что-то в Новгороде не сильно поднялся. – Возразил Кудеяр, но Сенька не слушал.

- Весны ждать надобно. Слыхал, что в народе говорят – бабка царева, Анна, мать той самой Елены, что твою мать уморила – ведьма. От нее пожары все. Полыхнет Москва и народ вместе с ней.

- Да, ты что, парень? – Обнял Болдырь. – Аль отмстить за мать не желаешь? Передумал? Спустить псам боярским и княжеским? Да не в жизнь! Раньше сказывают, часто по ночам великий князь с ватагой шастал, озоровал сильно, убивал, девок насильничал. Жаль, утихомирился. А то б мы укараулили. Как котят всех бы передушили – перерезали. – Зло ощерился казак.

Пока суть, да дело, пока ожидание неясное тянулось, начались у Кудеяра встречи полюбовные, тайные, страстные, в поцелуях, да слезах.

- Каждый раз с тобой люблюсь, как в последний! – Признавалась Василиса.

- Бросить все, да вернуться в Стокгольм, к отцу-матери, служить в королевской гвардии. Мать бы как обрадовалась, приняла, благословила, отец был бы доволен… - Думалось Кудеяру, когда лежали, обнявшись в истоме любовной.

- Околдовал ты меня, молодец… - Шептала ему на ухо Василиса, ворошила ласково кудри смоляные, доставала гребень костяной, расчесывала. – Волосом своим вороньим проворожил, взглядом жгучим, сердцем горячим… Возвращаюсь в постылый дом, а на руках, устах, груди горят твои поцелуи. В гроб их заберу с собой. Как пригож ты, как ласков, мой суженый...

- Ну что ты все – «в последний раз…», «да в гроб заберу…»? За этим днем приходит иной, еще лучше и слаще. Не колдовство это, милая, Василек мой ненаглядный, любовь... Люблю тебя, истинный крест, более всего на свете, более матерей родной и приемной, более отца названного, более друзей верных. Так было Богу угодно, а не чарам бесовским.

- А что далее-то будет, самоцвет мой? Что ждешь ты от Москвы? Почему не бежим отсюда?