Проклятие рода - Шкваров Алексей Геннадьевич

Молчал в ответ. Что сказать и сам не знал. Вновь думал про себя: «Словно мысли мои читает! Эх, Василек! Так и хочется поднять тебя на руки, закружить, закричать во весь голос: «Потребуй от меня чего хочешь – выполню! Прикажи – исполню. Все отдам - жизнь, тело на куски, кровь до капельки». А молчу. Зачем, и правда, сижу в Москве? Что дожидаюсь? Месть сотворить над Иоанном? Ушла куда-то злость на род их, растворилась в любви горячей. Она, лишь она, Василиса, ныне жизнь его.

За февралем март пришел, с его солнцем пригревающим, с капелью звонкой, быстрой, стучащей, словно сердце в поцелуях жарких, за ним апрель теплый. Любовь все сильнее и сильнее разгоралась, оттого разлуки становились невыносимее. С ними и ревность вспыхивала злой искрой к проклятому неведомому мужу - дьяку Казенного двора. Хотел было спросить о том, что мучило, да опередила его Василиса:

- Слава Господу нашему, видно хранит и оберегает меня Его Матерь, хоть с мужем постылым одр делить не приходится. Один ты у меня, Кудеярушка, и муж и любимый с коим ластиться могу.

- Не нужно, что ль ему? – Спросил осторожно, а у самого аж дыханье замерло радостно.

- Его ласка – кулак, да слово бранное. – Усмехнулась невесело. – Видно ничего ему не мило, окромя терзаний людских. Придет, наесться, напьется, пока я ему сапоги стягиваю, глянь – спит уже. А я и счастлива тому. Ты один мой хозяин и души и тела моего.

- Бьет?

- Бывает иногда… - Запечалилась.

Снова думал, хмуря брови: «Может убить дьяка? Почто моя любовь должна терпеть эту муку?»

Марфу узрел, наконец. Правда, разговаривала она с ним поначалу неохотно. Губы поджимала, брови хмурила. Но привыкла. Приветливее стала. На сестру похожа была, только постарше, ростом повыше, да телом крепче и шире. Одежда и убрус темные, вдовьи, словно монахиня.

- Тяжко Василисе со своим иродом. Оттого и грех ваш на себя принимаю и покрываю. Жаль мне сестру очень. Прости, Господи, прегрешения наши, оставь нам долги… - Крестилась на божницу.

- Давно вдовствуешь, Марфуша? – Спросил.

- Почитай, пять лет.

- А твой муж каков был?

- Чего старое поминать. – Махнула рукой. – Купец. Разный бывал.

- А на что живешь во вдовстве?

- Лавки и амбары мужнины мне отошли. Так в духовной было прописано. Наследников нам Бог не дал. В наем купцам сдаю. На то и живу.

- А иного мужа?

- Нет! – Резко качнула головой. – Нажилась вдоволь и досыта! – Горько рассмеялась Марфа. – Хорошо братьев у мужа не было, а то б со свету сжили, в монастырь загнали. Так и живу. Я да пес дворовый. Да Василиса забегает проведать. Посидим, поплачем вместе, вроде б и полегчает. А ныне гляжу на нее и радуюсь, как тебя повстречала – расцвела. Хоть и грех великий. Прости, Господи. Боюсь за вас. Муж прознает – никому головы не сносить!

Думалось Кудеяру, мыслилось разное: бросился за мать мстить – что это было? Горячность и необдуманность мальчишечьего поступка, жажда справедливости или поиск неведомого испытания? Но мать осталась там, в Стокгольме, там же где и отец! Мать, которая вырастила, а не та, неведомая, скончавшаяся в монастыре, отец, который воспитал воином, которому он хотел следовать во всем. Он отправился в далекую Московию, где обрел друзей, где нашел любовь… Любовь, которая вытеснила всю изначальную злость на обидчиков. Ведь нет злобы на них в душе у него! Нет! Что ему за дело до какого-то великого князя Иоанна, до его бояр, князей, дьяков, что ему до всей этой Московии? Отчего же он здесь, в ее столице? Что выжидает? Вернуться? Снова стать Бенгтом? Ведь не Кудеяр он, Болдырем придуманный, не Юрий, когда-то крещеный, а Бенгт. Так звали его сколько себя помнит!

Ранняя, да теплая весна в том году выдалась. Снегов и следа не осталось, просохло все быстро. Вот и заполыхала Москва в апреле. Сперва леса занялись, огонь быстро подступил к городу. Солнце потонуло в багровом удушливом дыму. Заревели медведи в буреломах, белки косяками в реку бросались. С лесов окраинных пламя на улицы перекинулось. Китай выгорел с лавками, товарами богатыми набитыми, гостиные дворы казенные с ним, обитель Богоявленская и множество домов от Ильинских ворот до Кремля и Москва-реки. Через неделю за Яузой полыхнуло, в пепел превратились все улицы, гончарные с кожевенными. Чуть было и дворы, где новгородцы разместились, не прихватило. Кудеяр оживился – вот оно долгожданное. Если б не любовь с Василисой, зачах бы совсем от тоски ожидания неведомого. Спросил товарищей своих:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

- Не ваших рук?

- Нет! – Отказались дружно.

Хорошо в те дни горела столица. Царь опять в Воробьеве отсиживался. Митрополит Макарий чуть ни угорел. Из дыма спасая, стали со стены крепостной спускать к реке, да уронили владыку. Расшибся сильно старец. Зато дождь проливной спасительный хлынул, огонь в одночасье угас. Народ зашептался:

- Владыка мученье принял, оттого Господь смилостивился.

А Василиса на плече плакала навзрыд:

- Опять злодеев ищут. Снова на тебя Степан Данилович бранными словами кидался. Думают, ты поджег Москву.

Вздохнул, но промолчал, лишь обнял, к себе прижал крепче.

За весною лето наступило, июнь уж к концу близился, раз пришла Василиса вся бледная. Обнимать стал – застонала. Сразу понял не от страсти, от боли. Отстранился, в глаза стал заглядывать, а она прячет виновато, губы кусает. Хотел было раздеть, рубаху снять – не дает.

- Что так? Застыдилась? Аль не видел красоты твоей? Аль не целовал всю?

- Не хочу! Испугаешься. – Губы поджала.

- А ну-ка! – Сам взялся за подол, поднял, сорвал через голову, а там… живого места нет, где синева, где подтеки кровавые, где ссадины. Задохнулся от ярости. Василиса стыдливо руками побои прикрывала. Оправдывалась.

- Пьян был. А я от сестры, от тебя вернулась. Припозднились мы давеча. Помнишь? – Он кивнул, кипя внутри. – Вот и накинулся. Повалил кулаком. Волосы рвал и сапожищами, сапожищами. А я лишь живот прикрывала…

- Убью! – Прохрипел Кудеяр. Рука сама к поясу потянулась к мечу невидимому.

- Погоди. – Прильнула она к нему всем телом. – Сказать тебе хочу что…

- Говори, милая. – Взял ее голову обоими руками, заглянул в глаза.

- Дите у нас будет. Тяжелая я…

- Ох… - И задохнулся от счастья, от любви, от ненависти к проклятому Осееву.

- Не разлюбишь? – С испугом и надеждой смотрела в глаза.

Вновь обнял, прижал с себе, гладил затылок пушистый.

- Еще больше любить буду! – И понимает сам – зашли далеко, чтоб возвратиться, да он и не хочет ничего иного, кроме как видеть свою Василису вечно - темной ли ночью, красной зорей, днем ясным иль пасмурным, в доме, на улице, в храме Божьем, везде и всегда. – Без тебя потонет мое сердце в тоске, словно камнем обвязанное исчезнет в пучине темной. Ничего мне не надо, ни злата, ни воли вольной, одну тебя лишь хочу любить и холить. А с дитем и того боле.

Покрыла лицо его поцелуями жаркими со слезой перемешанными. Отвечал он ей тем же. Только заместо страсти была одна лишь нежность и ласка заботливая. Помог одеть обратно рубаху, скрыть с глаз страдания телесные. Помог с сарафаном. Сидели в горнице обнявшись, толковали о будущем.

- Я с ватагой сегодня ж решу, что подаемся прочь с Москвы. В пути и решим куда. Зовут на Волгу, на Дон, в Дикое поле, но мыслю не по пути нам с друзьями. До Новгорода подадимся, а там купцы немецкие вывезут в Нарву, аль в Дерпт. Оттуда морем. В Стекольну. К матери и отцу. Вот уж рады-то будут! Не буду больше ни Кудеяром, ни Юрием!

- С тобой хоть куда, Кудеярушка. Скажешь в Дикое поле – поеду, скажешь за море – и я подле тебя.

- Тогда не будем далече откладывать. Возвращайся домой, дабы изверг твой ничего не заподозрил сегодня. А с утра – к Марфуше. Налегке, ничего не бери. Мы с обозом неподалеку будем. На телеге схороним, рогожам прикроем, деньги нам все рогатки откроют. С нами любовь наша, Господь и Пресвятая Богородица.