Проклятие рода - Шкваров Алексей Геннадьевич

- Так сколь просишь?

Тот сдвинул шапку на затылок, лоб почесал, помедлив ответом, забегал глазами то на Болдыря, то на Кудеяра.

- Эх! – Махнул рукой. – За восемь отдам.

- Держи! – Кудеяр не торговался.

Купец перегнулся через прилавок, сапожки подал, да поманил к себе Кудеяра. Тот согнулся, купчина быстро шепнул ему на ухо:

- Бесплатно совет даю - держись от сей бабы подальше.

- Чего так? – Недоуменно спросил молодец. – Чем тебя девка-то напугала?

- Какая она тебе девка? По кике не видишь? Баба замужняя.

- И что с того?

- Не с того, а с кого! Дьяка Осеева жена. Иль не знаешь, кто на Казенном дворе заплечными делами ведает? – И громко. – Бери сапоги, да проваливай, парень!

- Вот те на… - Юноша совсем растерялся.

- Плюнь на бабу! – Обнял его за плечи Болдырь. Казак всегда и все слышал. – Нашел о чем кручиниться. Вижу, сильно она тебя глянулась, да сколь их еще на нашем веку встретится. Хоть православных, а на Волгу пойдем – басурманок найдем. Ох, и горячи они… - Зацокал языком.

Кудеяр мотнул головой, руку друга скинул, как бычок наклонился, двинулся вперед, ног под собою не чуя – как же все это? В толпу вломился, за угол торгового ряда завернул и… на жену Осеевскую налетел. Застыл с широко распахнутыми глазами. Поджидала. Сама шагнула вперед, обожгла дыханием горячим, зашептала торопливо:

- Завтра днем к церкви Благовещенья, что на Бережках, у подворья архиерейского, спроси дом Марфы Федоровой вдовы купеческой, то сестра моя.

Сапожки выдернула, в грудь толкнула, прикрикнула:

- Дай пройти-то! - И поминай, как звали. Опять исчезла.

- Ведьма! – Усмехнулся Болдырь, тут, как тут оказался. – Не иначе, ведьма! Пойдешь? – Опять все слышал прохиндей!

- Пойду! Люба она мне! – Признался.

- В петлю сам лезешь, парень! – Нахмурился казак, но не привыкший горевать подолгу, тут же расцвел улыбкой веселой. – А, валяй! Одна у нас смертушка! За волю, за бабу, все едино помирать! Пошли, еще пошатаемся, послушаем.

Ищеек и впрямь прибавилось. Болдырь не зря озирался. Приметил, за ними увязался один. Шепнул Кудеяру:

- Не оглядывайся. Мужичонка в треухе заячьем в пяти шагах больно часто посматривает. Проверить надобно. За угол сворачиваем.

Свернули. Болдырь к стен глухой прислонился, нож достал из-за голенища. В тот же миг мужичонка выскочил, да сходу и напоролся. Захрипел удивленно, оседать стал. Казак заботливо к стенке его прислонил, что ж ты так, родимый, шапку сбившуюся поправил, оглянулся – никто и не заметил, нож выдернул, о чужой тулуп вытер и в сапог.

- Пойдем, далее, парень!

Осеев хмуро слушал своего подьячего Постника Афиногенова, сидя вечером дома.

- Не сыскать тех татей, и того, Кудеяром нареченного. Народ разное говорит. Может и вовсе выдумка. Воров и без него хватает. Ныне опять одного нашего зарезали. Прям на торгу. Злой ныне народишка!

- Болтунов берите!

- Берем, батюшка, свет Степан Данилович, берем. Да токмо в толпе всегда опасно, отбить могут. Выжидаем, когда в сторонку отойдет.

- О своей шкуре печетесь более, чем о деле государевом! – Зло буркнул Осеев.

Подьячий потупился, возражать не стал. Подумав, спросил:

- А что те, которых взяли?

- Ничего! – Отрезал Степан Данилович. – Не твоего ума дело.

- Это понятно… - Опять склонил голову Постник.

- Ступай, давай. И лучше ройте. Всех пришлых особо.

- Торгует Москва, каждый день одни приходят, другие уходят. Торг не остановишь. – Подьячий развел руками.

- Моя б воля… - Начал было Осеев, да махнул рукой – иди, мол. Афиногенов исчез.

Паршиво было на душе у дьяка. Сколь людей наволокли, а без толку. Осеев сразу раскусывал, кто врет, оговаривает и себя и других, кто правду молвит. Только с дыбы у него никто живым не уходил, если на то особой воли не было, дабы не в клети пыточной умер, а на плахе или колесе при всем честном народе. По Кудеяру – пусто. А Глинский по два раза в день вопрошает.

- Ну? Поймал?

Поймаешь тут, как же. Один показал с Дона, другой – с Волги, третий и вовсе заявил, что он татарин, то ль с Крыма, то ль с Казани, четвертый – с Новгорода, пятый – с Литвы, шестой… Один говорит высокий, другой низкий, русый, чернявый, в рясе, в тулупе… Ах, махнул рукой.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Дверь скрипнула, жена показалась.

- Чего тебе? – Рявкнул.

Съежилась вся, тихонько обедать позвала.

- Где была сегодня?

- Обедню отстояла в Божьем доме, после чуточку по торгу прошлась.

- Ладно, жди. Сперва в божницу загляну, после трапезничать буду!

Добрался Кудеяр назавтра к церквушке указанной. Хоть и далековато, да ног не чуял под собой, словно крылья выросли. У старушки богомольной справился – тот ли храм.

- Он самый, родимый. Почитай сто лет, как возвел его владыка Ростовский Григорий. Вон и подворье ихнее.

- А дом Марфы Федоровой вдовы купеческой?

- Левее будет.

- Спаси Бог, бабушка! – Поклонился ей.

- И тебя, сынок! – Перекрестила старушка молодца.

Вот и забор заветный чернеет. Отыскал ворота, в них калитку, ткнулся – не заперто. Сухое дерево чуть скрипнуло, подалось легко. Лай собачий оглушил, но пес привязан, не опасен, пусть себе заливается. Притворил калитку за собой и к крыльцу по дорожке в снегу протоптанной. Дом добротный – хоромы, с подклетью и с повалушей, над горним ярусом. В правом окошке огонек мигает, знать, ждет кто-то в гридне. Сердце в груди мечется, стучит предвкушением любовным. Одна ступень, другая, пятая… прогибаются доски, на морозце поскрипывают. Дверь потянул на себя и внутрь, в сени, а там вправо – в горницу. Вот она, люба в сарафане малиновом, в рубахе, без кики, без платка, черная коса по плечу белоснежному сбегает, сидит себе на лавке, подле окошка, дожидается. Увидела, поднялась, на шею бросилась. Сладки ее губы, прохладны руки, упруга грудь, а жар любовный так и пышет сквозь ткань тонкую! Застонала от поцелуя первого, зашаталась, да Кудеяр удержал, подхватил на руки.

- Туда! – Шепнула чуть слышно, указала пальчиком на лестницу в повалушу, в одриню ведущую.

Стонала красавица, изгибалась телом, вся под его губы подставлялась, ответными поцелуями осыпала.

Солнце зимнее – весны предтеча заглядывало в окошко, осыпало золотом влюбленных. Белели тела на перине, ее голова на груди молодецкой покоилась, глаза полузакрыты, разметались волосы смолянистые, искорками в лучах переливаясь. Перебирал Кудеяр их пальцами ласково, подносил к лицу, вдыхал запах пряный. А она лежала, словно подстреленная птица.

- Как же звать тебя, любушка, ласточка моя нежная? Ведь как увидел тебя в первый раз, сон потерял, а как засыпал, наяву вновь тебя зрел.

- Полюбил? – Распахнула ресницы, чуть подняла голову, в лицо посмотрела, а у самой огоньки лукавые заплясали в глазах.

- Больше жизни! – Признался юноша.

Вздохнула, снова прижалась покрепче.

- И я тебя сразу заприметила. Потом долго ходила, почитай каждый день, нет и нет, сокола моего ясного. А Господь сподобил, свел таки нас! – Вдруг поднялась резко, села, в глаза заглянула. – Ты что обо мне мыслишь – блудная баба, мол?

- Нет.

- И правильно! Ты – мой единственный грех. Ждала, наделась и верила, молилась грешно, дабы Господь любовь мне послал. Пусть такую, пусть даже блудную, но за которую и помереть не боязно, ибо не может любовь чистая блудом быть. Слезами, молитвами, отмою все за нас с тобой пред Божьей Матерью.

Покачал головой, протянул руку, откинул волосы, провел по щеке ласково, по шее лебединой, скользнул к грудям белым, к соскам девичьим, младенческими губам не тронутые. Упала молодица на него, впилась губами в уста сахарные, вновь окунулись оба в омут любовный.

- Так кто ж ты, любовь моя? – Спросил снова, едва отдышавшись. – Как величать тебя, звезда незакатная? Отчего не говоришь? Да и мое имя не спрашиваешь? Знаю, что жена ты мужняя, да что с того, коль люба мне! Так как зовут, мой василек лазоревый?