Корректировщик - Александр Аннин

Но она упрямо, непонятно зачем держалась «легенды», что она – девственница, никогда не знавшая мужчин ни в каком виде. Она не догадывалась, что Ардашкину уже порассказали о веселом и не обремененном нравственными принципами образе жизни своей невесты. Впрочем, он отнесся к этому, как и положено ученому, глубоко философски. Другой, кто попроще, набил бы обнаглевшей блядехе морду, чтоб не корчила из себя невинную девицу-красавицу, а уж потом принимал бы решение, жениться или не жениться. И, скорее всего, женившись, жил бы покойно и счастливо. Как и его супруга, между прочим.

Но Ардашкин, к его прискорбию, был умен и начитан. Он был растроган до глубины души, когда в первую совместную ночь обнаружил, что его возлюбленная провела операцию по восстановлению девственности – эту нехитрую процедуру за некую мзду уже тогда делали советские гинекологи. «Значит, – подумал Ардашкин, – она ценит такое понятие, как целомудрие, придает этому значение. Она искренне раскаивается в своем прошлом, хочет навсегда забыть его, считает кошмарным сном. Да это просто клад! Таких девушек сейчас днем с огнем не сыскать!»

Он рассуждал примерно так же, как мопассановский герой, который в захолустном городке услышал историю девушки из хорошей семьи (ее в детстве изнасиловал слуга, весь городок знал об этом и к бедняжке никто не сватался). И некий приезжий возликовал: мол, это же гарантия от дальнейших супружеских измен! Она по гроб жизни будет благодарна ему за избавление от позора!

Этими соображениями Анатолий Ардашкин поделился с приятелем – начинающим, но уже перспективным нейрохирургом Иваном Дуровым, когда они, как обычно, пошли на каток МГУ. Дуров снисходительно усмехнулся:

– Наивный «сердцевед» Ги де Мопассан… Ему и в голову не приходило, что женщина по природе своей неспособна испытывать чувство благодарности кому бы то ни было и за что бы то ни было, как не способна она испытывать подлинное чувство вины – во всяком случае, длительное время. А если обстоятельства или рассудок вынуждают ее благодарить кого-то или приносить перед кем-то извинения, то такая женщина начинает ненавидеть этого человека всей своей… гм… душой.

– Тебе, друг, «может, в бабах не везло, коль говоришь – от них все зло»? – попытался свести разговор в шутку Ардашкин.

– Ой, хочешь, поделюсь? Возьми от меня, ради Христа, десяток-другой, а то здоровье прямо на глазах рушится, – прижал руки к сердцу Дуров. – Только коньки и спасают… И, кстати, не думай, что я женоненавистник. Просто такие уж они есть, ничего с этим не поделаешь. Ну скажи, разве можно требовать от сороки, чтоб она запела соловьем? Вот так примерно и относись к их особенностям…

– А как же Ремарк? – козырнул Ардашкин модным в то время западным писателем. – Он тоже утверждает, что проститутки – самые надежные, заботливые, верные жены…

– Так то, брат, в книжках… Все эти сони мармеладовы, катюши масловы… Обрати внимание – книжки написаны мужиками. По сути, Толстой, Достоевский, Ремарк ничем не отличались от прочих особей мужского пола, они лишь талантливо выражали сокровенные мечты мужиков всех времен.

– И что же это за мечты? – мрачнел Ардашкин.

– Изволь, объясню. Им было мало того, что девочки по три рубля или куртизанки ценой подороже изображают за деньги бурную страсть. Толстой и Достоевский хотели, чтоб их любили по-настоящему. То есть страдали всей душой. Именно этого они требовали от женщин в своих книгах. Наследить, натоптать в женской душе – вот кайф выше полового для всех этих снобов, учителей человечества!

– Ну, ты, по-моему, слишком…

– Да перестань, – отмахнулся Дуров. – Если бы у женщин хватало интеллекта для понимания Толстого и Достоевского, то они бы просто угорали со смеху над их мужицкой наивностью в отношении так называемого прекрасного пола! Жизнь-то проще утроена: ты мне, я тебе… Женщина дает мужчине то, что у нее есть – свое тело, мужчина – то, что есть у него – материальные блага… А что касается того, станет ли шлюха хорошей женой… Гм, не думаю, Толя. Блядь так и остается блядью. Ты пойми, у нее уже психология не жены, а содержанки, вечно капризной, недовольной. При этом женщина подсознательно понимает, что нарушает законы мироздания, что она предназначена быть матерью, помощницей мужу по жизни, а не развратной эгоисткой. Наступает внутренний разлад, заканчивающийся разной степени тяжести психическими заболеваниями. Так-то, брат…

Глава двадцать пятая

Гении, как известно, на то и гении, что поступают они по-своему, не сообразуясь ни с общепринятыми нормами, ни с предостережениями авторитетов. Анатолий Ардашкин, безусловно причислявший себя к когорте гениев, махнул рукой на все предубеждения и женился на Верочке. Подспудно это решение было продиктовано одним немаловажным соображением: Ардашкин был настолько уверен в гигантизме своей личности, что ему не могло и в голову прийти, будто какая-то женщина сможет предпочесть ему кого бы то ни было. А остальное… «Воспитаем, слепим, как глину», – думал Анатолий Семенович.

Что так привлекало его в этой в общем-то заурядной девушке – далеко не секс-бомбе, далеко не высокого интеллекта – он и сам бы, пожалуй, не смог сформулировать. Наверное, это отсутствие четких критериев влечения и следует именовать любовью…

Казалось, переехав в сталинскую башню к Ардашкину, Верочка еще могла как-то обустроить семейную жизнь в духе некоего товарищества, совместного очага… Ведь тещи, которая вдруг ни с того ни с сего стала чувствовать себя все хуже и хуже, а потом и вовсе слегла с обширным инфарктом, рядом с молодоженами не было. Однако материнское присутствие незримо чувствовалось в поведении Верочки.

«Надо сразу поставить себя полновластной хозяйкой»; «Никогда не извиняйся»; «Женщина имеет право на истерику»; «Ты права всегда, даже когда не права – потому что ты женщина»; «Во всем бывает виноват только муж», – эти поучения, которые внушались Вере с отроческих лет, легли на благодатную почву и дали мощные ростки. «Главное – не давать мужу расслабиться, пусть он все время будет в напряжении! Если дать ему возможность задуматься о жизни, какого, мол, лешего, он позволяет собой помыкать – тогда все, пиши пропало, готовься к одинокой старости», – так говорила мама.

Как-то Ардашкин пришел домой навеселе, обмывали всего-то навсего его докторскую диссертацию, которую он успешно защитил. Вот он, ее шанс! Вера до четырех часов утра, насильно распаляя себя, то билась в истерике, то выла о несчастной доле быть женой алкоголика, то ругалась площадной бранью с отборными, мерзкими матюгами. И – ничего! Права мама – интеллигенты не способны противостоять женскому психозу. Слизняки какие-то. Ардашкин, который сначала пытался отшучиваться, постепенно начал оправдываться, потом умолять о прощении, потом встал на колени… Дерьмо!

В другой раз к Вере в метро подсел красавец-грузин, пригласил в ресторан, потом – к себе на квартиру… Утром Вера спохватилась: ба, надо же домой, муж-то не на симпозиуме где-нибудь в Кемерово, а в семейном гнездышке, ее дожидается! Приехав, она застала Ардашкина говорящим по телефону с ее подругой. Анатолий Семенович не на шутку разволновался, куда пропала Вера?

Верочку словно кто-то толкнул, и она уже знала, что принимает единственно правильное решение: кинувшись к мужу, она выхватила у него из руки трубку и изо всех сил ударила ею по профессорской голове. Раздался хруст эбонита, а Вера все била и била наотмашь, приговаривая: «Шуры-муры со Светкой завел, козлина, мразь, ублюдок, урод! Взял чистую, непорочную девочку и теперь с ее подругами трахается, говно, грязный боров!»

После этого «избиения младенца» Анатолий Семенович даже не стал интересоваться, где была жена всю ночь. Это было и так ясно. Он прекрасно понимал, что деланная агрессивность супруги происходит от ее неосознанного чувства собственной вины. И ему было по-своему жаль ее. И всех таких же, как она, женщин, которые отреклись от своего векового предназначения, а нового не приобрели – ибо не могло его существовать, нового-то. Вспоминался Ларошфуко: «Для корабля, который не знает, куда он держит путь, ни один ветер не будет попутным». И как бы ни складывалась семейная жизнь Ардашкиных, Вера все равно довольна не будет, она изведет себя и его, потому что не представляет, куда плывет их корабль, зачем она вообще на нем находится…

Как-то Анатолий Семенович зашел в церковь – Боже мой, что там творится! Грешен, не столько слушал Ардашкин молитвы ко Господу, сколько наблюдал за прихожанами. Бабки-колобки рвутся на исповедь, как к прилавку, отталкивают немногочисленных мужчин у аналоя с праздничной иконой, первыми норовят подойти к причастию, животворящему кресту…

Священник не реагирует, делает вид, что не замечает этого открытого попрания Божьего порядка. Ё-моё, если здесь, в церкви, старухи, которые по полвека уже ходят в храм, ведут себя подобным образом, то чего же ждать от молодых и нецерковных? Какого лешего эти же старухи говорят о падении нравов, о том, что в мире все с ног поставлено на голову?