Россия в канун войны и революции. Воспоминания иностранного корреспондента газеты «Таймс» - Дональд Маккензи Уоллес

людей исключительно способных и культурных, а поскольку они обвинялись в подстрекательстве к мятежу, то по закону не могли избираться в Думу. Из тех, кто пришел им на смену, подавляющее большинство стояло отнюдь не на столь же высоком интеллектуальном уровне, а доля совершенно необразованных депутатов существенно увеличилась. В отличие от «Думы народного гнева», новое собрание без особого преувеличения можно назвать, по выражению ведущего консерватора, «Думой народного невежества».

Как только с формальностями было покончено, Дума проявила свой истинный характер. Когда господин Столыпин в общих чертах представил свою законодательную программу и выразил готовность передать в распоряжение Думы свою преданность делу и накопленный опыт, крайне левые ответили ему таким тоном, который был каким угодно, но не примирительным. Лидер социал-демократов, молодой грузин с Кавказа, спокойным и неторопливым тоном заявил, что речь премьер-министра была выслушана в молчании, поскольку никакие крики и бурные демонстрации не могут адекватно выразить чувства народа по отношению к правительству, которое разогнало Первую думу, создало военно-полевые суды, сковало страну в осадном положении, бросило в тюрьму ее лучших сыновей, разорило население и растратило деньги, предназначенные для помощи голодающим. Поскольку, как полагал оратор, исполнительная власть никогда добровольно не подчинится законодательной власти, то организованной силе правительства должна противостоять организованная сила народа. С этой целью обвиняющий голос народных представителей должен прогреметь по всей стране и пробудить к борьбе всех, кто еще не очнулся; а Дума должна законодательными мерами организовать и объединить пробудившиеся массы. Этот революционный план кампании, оглашенный со спокойной уверенностью и сознательной убежденностью, как если бы это было обычное законодательное предложение, был горячо поддержан менее вялыми членами партии и вызвал разгоряченную дискуссию, в ходе которой крайние правые партии подняли яростный протест. Господин Столыпин, сидя на скамье министров, молча и со вниманием выслушал ораторов и завершил прения краткой речью, которую произнес со спокойным достоинством, но не без признаков подавляемых эмоций, которые порой прорывались наружу. Коснувшись плохо замаскированных угроз социал-демократов, он повернулся к лидеру партии, выпрямился во весь рост и закончил коротким заявлением, которое сделал твердым и вызывающим тоном:

«Эти нападки рассчитаны на то, чтобы вызвать у правительства, у власти паралич и воли, и мысли, все они сводятся к двум словам, обращенным к власти: „Руки вверх!“. На эти два слова, господа, правительство с полным спокойствием, с сознанием своей правоты может ответить только двумя словами: „Не запугаете!“».

Во время этой эпохальной дискуссии, предвосхитившей всю историю Второй думы (5 марта – 16 июня), кадеты молчали, играя роль tertius gaudens[7]. Они как никогда твердо придерживались своей цели – заставить правительство дать стране парламентские институты в английском смысле этого слова, и все еще дерзко рассчитывали сформировать первый кабинет в подобном парламенте; однако они осознавали, что должны изменить свою тактику, и один из них так красноречиво выразился об этом: «Раз нельзя взять крепость штурмом, нужно принудить ее к сдаче долгой осадой». Тем не менее в одном отношении их тактика оставалась прежней: они поощряли деятельность крайних левых в надежде, что рано или поздно правительство испугается революционной агитации и согласится на министров-кадетов как на меньшее из двух зол. По этой причине их никогда не удавалось убедить поддержать даже формальную резолюцию с осуждением терактов, и они упорно считали все такие предложения ловушками, кои расставляют их соперники с целью посеять раздор между ними и их революционными союзниками. Однако упомянутые союзники прекрасно понимали эту игру; не вступая в ненужные конфликты с кадетами, они считали их половинчатыми политиками, которые в случае вооруженного восстания будут наблюдать за происходящим с безопасного расстояния и вмешаются лишь для того, чтобы прибрать к рукам львиную долю добычи. Господин Столыпин тоже понимал игру кадетов и систематически отвергал их авансы; он не забыл Выборгского воззвания и всего, что оттуда следовало. Не меньшую осмотрительность он проявлял и в отношении открытых революционеров. Он упорно отказывался пополнять ряды агитаторов и террористов посредством всеобщей амнистии для политических преступников и отказался хотя бы немного ослабить военные меры, принятые против возможного восстания.

При таких обстоятельствах, в отсутствие достаточно сильной умеренной партии, которая могла бы получить большинство при голосовании по важным законодательным вопросам, Дума была неспособна к какой-либо полезной работе; при этом почти все составлявшие ее элементы по разным причинам желали продлить ее существование. Все стороны рассматривали ее как удобный инструмент для выражения своих политических взглядов и устремлений, а также как средство держать дверь открытой для будущих возможностей; однако была одна группа, слишком нетерпеливая, чтобы бесконечно продолжать выжидательную политику. Это были социал-демократы, убежденные в том, что могут достичь своих целей только путем вооруженного восстания, при котором армия должна перейти на сторону масс или по крайней мере остаться нейтральной. Для достижения этой цели они создали секретную организацию с филиалами в гарнизонных городах по всей стране и центральным бюро в Санкт-Петербурге, где заговорщики собирались в квартире одного из депутатов.

Эта революционная деятельность велась настолько открыто, что очень скоро о ней стало известно правительству, и господин Столыпин решил положить ей конец. 14 июня он, соответственно, явился в Думу, официально объявил, что пятьдесят пять членов социал-демократической фракции сговорились подбить солдат нарушить присягу и поднять мятеж, и потребовал, чтобы Дума дала согласие на судебное разбирательство в их отношении. В объяснение и поддержку своего требования он велел высокопоставленному чиновнику судебного департамента зачитать длинное обвинительное заключение и дал ясно понять, что этот вопрос должен рассматриваться как неотложный. Кадеты оказались в крайне затруднительном положении: если они согласятся на требование премьер-министра, то фактически откажутся от своих крайне левых союзников; а если нет, то подвергнутся очень серьезному риску спровоцировать роспуск Думы, которого они по многим причинам всеми силами старались избежать. Выход из этого тупика они нашли в виде затягивания процесса и добились того, чтобы дело было передано на рассмотрение комитета, которому поручили отчитаться через двадцать четыре часа; но по истечении этого времени решение не было принято, и тогда они попытались добиться новой отсрочки. На эту тактику затягивания правительство на следующее же утро ответило указом о роспуске.

Так, можно сказать, самоубийством закончилась Вторая дума, бесславно просуществовав немногим более трех месяцев, в течение которых она показала свою неспособность к практической законотворческой работе. Поскольку в различных кругах высказывались намеки на то, что приведший к кризису заговор – полицейская фабрикация, стоит упомянуть об одном инциденте, который фактически опровергает эту теорию. Когда кадеты предложили передать дело в комиссию, лидер социал-демократов Церетели мужественно заявил, что в этом нет необходимости,