Шолохов. Незаконный - Прилепин Захар

Виделин закрутил головой: смешно шутишь, Михаил Александрович.

– Кто эти слухи распускает?

– Откуда ж мне знать…

– Ты знаешь. Говори.

– Да нет, я же…

– Говори! – Шолохов повысил голос и тут же закашлялся.

Виделин смотрел на него – как заходится, ловя руками воздух, – и что-то даже вроде сочувствия мелькнуло в глазах.

Заглянула Мария Петровна, стояла возле – уже привыкшая к этим приступам и знавшая, что помочь ничем нельзя: так и смотреть на него, пока не откашляется.

Спустя минуту Шолохов, отирая сухие губы, повторил:

– Вспомнил?

– Первомайский. Леонид, – ответил Виделин. – Ваш коллега.

* * *

Леонида Первомайского звали на самом деле Илля Шлёмович Гуревич – драматург, поэт, писатель, комсомольский вожак, откуда-то из-под Харькова, на три года моложе Шолохова, но начавший почти одновременно с ним – печатался с 16 лет, первый сборник рассказов опубликовал в 18.

Шолохов видел его в Каменске-Шахтинском: Первомайский в майорском звании трудился как корреспондент радиовещания. «Здравствуй» да «бывай» – вот и всё знакомство: где же он успел набраться этой мерзости…

Проводив Виделина, Шолохов дал из Дарьинки телеграмму заместителю редактора «Красной звезды» Д. Вадимову (под этим именем скрывался всё тот же Ортенберг): здоров, санкционируйте выезд на фронт, ответ телеграфьте.

Ортенберг уже знал, что всякое передвижение Шолохова – вопрос не только государственной важности, но и личного сталинского внимания. Его записка от 14 октября 1942 года гласила: «Тов. Сталину И. В. Писатель Шолохов по своей инициативе (без нашего предложения) изъявил желание поехать на Сталинградский фронт. Прошу Вашего разрешения. Телеграмму прилагаю. Д. Вадимов».

Сталин разрешение дал, но сказал, что сразу после Сталинграда Шолохова надо вызвать в Москву – если он не обманывает и действительно здоров: очень нужна его помощь по линии ВОКСа – Всесоюзного общества культурной связи с заграницей. Никого так хорошо не знали за пределами СССР, как Шолохова и Толстого – кому, как не ему продолжать с зарубежными товарищами переговоры об открытии второго фронта?

В середине октября Шолохов уже был в Сталинграде.

Ещё 6 августа на Жукова было возложено руководство всеми войсками, задействованными в ликвидации прорвавшихся к Волге фашистов. 26 августа Сталин назначил Жукова своим заместителем в Ставке Верховного главнокомандования. Под его руководством готовилась та самая Сталинградская операция, что изменит ход войны, – но знали о ней считаные люди.

Шолохов не застал Жукова в штабе, и где он находится, никто сообщить не смог. Тогда он отправился на передовые позиции 62-й армии, которой командовал Василий Чуйков. Октябрь 1942 года его подразделения встретили в обороне вдоль правого берега Волги. Расстояние от переднего края до воды составляло на отдельных участках не более двухсот метров. Немцы уже захватили пять районов города из семи, но не овладели центральной набережной с переправами, через которые в город поступали пополнения, боеприпасы, продовольствие, топливо.

Третий, самый ожесточенный, с применением большого количества огневых средств штурм города начался 14 октября. В его разгар там и появился Шолохов.

Чуйков ввёл в Сталинграде тактику ближнего боя, когда наши и немецкие траншеи располагались на расстоянии броска гранаты. В итоге немецкая артиллерия и авиация не могли работать: боялись попасть по своим.

В один из дней Шолохова застал на передовой будущий писатель, а тогда – офицер Красной армии, лётчик Пётр Лебеденко. Он вспоминал: «Михаила Александровича я разыскал в небольшом окопчике, вырытом впереди основной траншеи. Это был какой-то обособленный окопчик, не связанный ни с траншеей, ни с другими окопами. Чтобы попасть в него, от КП надо было ползти не меньше двадцати метров. Именно ползти: вряд ли нашёлся бы такой смельчак, который рискнул подняться здесь во весь рост: открытая местность, немцы рядом, и снайперы их, конечно, не спят. В окопе находилось трое: два солдата и Шолохов. Михаил Александрович был в шинели, поверх которой обыкновенный плащ-накидка. В то время такие носили и солдаты и офицеры. Шолохов и пожилой солдат с густыми рыжеватыми усами сидели на ящике из-под гильз, парень лет двадцати – плечистый, с белёсыми бровями, тоже в плащ-накидке – стоял у стены окопа, облокотившись на ствол противотанкового ружья… Усатый тихо, нажимая на “о”, говорил:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

– Оно как кому повезет, однако… Мы вот с Митькой – сын это мой – четыреста шешнадцать ден воюем, и ни царапины. А другой, гляди, только придёт в роту и пульнуть-то по фрицам не успел – уж готов. Вот оно как… А ты кто же будешь-то? Партейный инструктор? – неожиданно спросил он у Шолохова.

– Да, что-то вроде этого, – сказал Михаил Александрович…

Солдат, пошарив по карману, спросил у Шолохова:

– Газетки на пару закруток не найдётся?

Газеты у Михаила Александровича не было. Солдат досадливо поморщился, но Митька в это время шагнул к отцу, подал ему небольшую книжонку.

– Возьмите, батя. Бумага тут, как газетная. Хороша.

Солдат взял книжонку, сердито бросил сыну:

– Ошалел ты, что ль? Такую книжку – на закурки. Соображать надо, однако.

– Прочитали ведь, – виновато заметил парень. – Два раза…

– Два ра-аза! – солдат разгладил книжку, протянул, не выпуская из рук, Шолохову. – Читал? “Наука ненависти! “Это, милый, такая наука, что без неё нашему брату никак нельзя. Ну никак, понимаешь? И писал эту книжку не простой человек… всё знает, однако. Душа у него солдатская, понимаешь? Он вот по окопам, как ты, запросто. Приходит, садится, говорит: “Покурим, братцы? У кого покрепче?” Звание у него, слышь, полковник, а он… Эх, тебе, милый, не понять. Большой он человек, потому и простой… Кто с ним один раз потолкует, век помнить будет. Душа-а… Это я тебе точно говорю…

Шолохов, взглянув на меня, по-доброму усмехнулся одними глазами. Как бы между прочим спросил у солдата:

– Сам-то не толковал с ним?

– С ним? – солдат бросил короткий взгляд на сына и ближе придвинулся к Михаилу Александровичу. – Вот так сидели – рядом. Спроси кого хошь. Говорю ему: приезжай, слышь, в Сибирь. Напиши, говорю, про наш Енисей, про тайгу нашу матушку. Роман получится – ахнут люди. “Приеду, – говорит. – Вот войну – побоку, и сразу – в Сибирь. Напишу, говорит, роман”…»

В тот заезд, во время перестрелки, возле Шолохова был смертельно ранен молодой боец. Он умер, в буквальном смысле, у него на руках.

…Из Сталинграда он заехал в Камышин – и пережил там несколько бомбардировок: немцы нещадно крушили город. Оттуда по вызову Ортенберга отправился в Москву.

* * *

Шолохов перепроверил, расспросив у собратьев-писателей, действительно ли есть такие слухи, что привёз Виделин.

Товарищи признали: есть.

Но мало того что есть – они до Сталина дошли.

Ещё уточнили: за слухами стоит не только корреспондент Донского фронта Первомайский, но и вообще круг Эренбурга. И он сам тоже.

Шолохов и Эренбург никогда близки не были и пересекались по большей части случайно – в 1934-м на Первом съезде писателей, в 1935-м на литературном вечере в Доме архитектора. Тому были объективные причины – до 1940-го Эренбург жил за границей и в СССР бывал наездами. Он дважды очень желал видеть Шолохова на довоенных международных конгрессах, за организацию которых отвечал, но тот оба раза выехать не смог.

Дважды осенью 1941-го Эренбург писал секретарю ЦК по идеологии Щербакову, что необходимо использовать авторитет Шолохова для антифашистской пропаганды. Прозу Шолохова он, хоть и с оговорками, ценил, но ещё лучше понимал степень его известности в мире. Несколько раз в те месяцы они более-менее всерьёз встречались – в Москве и в Куйбышеве. Близости не возникло, но и отторжения не было.

На очередной встрече с американской делегацией, состоявшей, так совпало, в основном из евреев, Шолохов, слушая речь одного из гостей, настаивавших на том, что роль еврейского народа в этой войне – особая, исключительная, поднялся и поправил: на советских фронтах гибнут в подавляющем большинстве русские люди, поэтому не заговаривайте очевидного.