Шолохов. Незаконный - Прилепин Захар

Как Мария Петровна вспоминала, «едва шапка начала на голову наползать» – стал собираться. Усы вырастил – во-первых, больно губам, во-вторых, они хоть как-то скрывали последствия травмы, придавая лицу очертания и форму.

Пока отлёживался – продлили ещё на год полномочия депутатов Верховного Совета: тем, кого не расстреляли, как Малкина и Евдокимова, и кто не сбежал, как Люшков. У Шолохова пошёл второй срок депутатства.

В первых числах марта он был в Москве.

Те собратья по ремеслу, кто его тогда видел, даже и не заметили ничего особенного. Ходит, трубочкой попыхивает – весёлый, невозмутимый.

Только простыл сразу: здоровья едва на донышке накопил – и то не жалел.

* * *

1 марта из блокадного Ленинграда с тяжёлой формой дистрофии была вывезена поэтесса Ольга Берггольц. Но – случай, в чём-то схожий с шолоховским – сильнейшие, не рассчитанные на человека потрясения молодой ещё, 31 год, очень красивой женщиной вскоре начали успешно преодолеваться.

Едва прибыв в Москву, она тут же начала проситься… обратно в Ленинград – к друзьям, к нечеловеческому этому стоянию посреди холода и смерти.

О предвоенной страшной судьбе Берггольц ходили толки. Шолохов наверняка что-нибудь да слышал. Первым её мужем был восхитительный поэт Борис Корнилов, – песню на его стихи «Нас утро встречает прохладой…» знала вся страна. Корнилова взяли в конце 1937-го, с тех пор – ни слуха.

У неё был серьёзный роман с Авербахом. Его тоже взяли. Второй её муж, журналист Николай Молчанов, умер в блокадном Ленинграде в январе 1942-го.

Она дважды подвергалась арестам в конце тридцатых, перенесла жестокие пытки – и не признала своей вины.

Сделала всё, чтоб помочь эвакуироваться из Ленинграда Ахматовой, которую вывезли на самолёте по личному приказанию Сталина. Берггольц могла бы уже тогда эвакуироваться вместе с ней, но отказалась. Выступала в блокаду по ленинградскому радио, став голосом осаждённого города.

Из Ленинграда Берггольц привезла только что законченную поэму «Февральский дневник»: «Был день как день. / Ко мне пришла подруга, / не плача, рассказала, что вчера / единственного схоронила друга, / и мы молчали с нею до утра. / Какие ж я могла найти слова? / Я тоже – ленинградская вдова. / Мы съели хлеб, что был отложен на день, / в один платок закутались вдвоём, / и тихо-тихо стало в Ленинграде, / один, стуча, трудился метроном».

Прибыв в Москву, в дневнике записывала: «Здесь все чужие и противные люди. О Ленинграде всё скрывалось, о нём не знали правды так же, как об ежовской тюрьме <…> Нет, они не позволят мне ни прочесть по радио “Февральский дневник”, ни издать книжки стихов так, как я хочу… Трубя о нашем мужестве, они скрывают правду о нас».

7 марта на Всесоюзном радио Шолохов читал свой очерк «На юге» и встретил там Берггольц. Позвал её в гости. На другой день она с небольшой компанией журналистов была у него в «Национале». В тот же день Берггольц писала своему близкому другу, начальнику Литературного отдела Ленинградского радиокомитета Григорию Макогоненко: «Он удивительный – невысокий такой казачок, тёмно-русый, почти рыжий, с усами, очень простоватый с виду, застенчивый, мешковатый человек…»

С Макогоненко у Берггольц был с первых месяцев войны роман; допустимо, что эпитеты «застенчивый» и «мешковатый» являлись как бы формой извинения: ты только не подумай чего…

Впрочем, мешковатым он действительно мог показаться (женский пригляд – особенно цепкий), так как после всего случившегося Шолохов исхудал и ещё не выправился: одежда ему была велика; к тому же он чуть сутулился от то и дело вспыхивающей в груди боли. А то, что каждым вторым мемуаристом поминаемая шолоховская застенчивость была обманной и скрывала неукротимый характер, Берггольц не знала. Хотя, скорее, его застенчивость была ей мила.

В письме она продолжала: «Мне жаль, что не смогла посидеть у него подольше – надо было идти на радио. О Ленинграде он говорил с настоящей скорбью и гордостью, обещал для нас написать кое-что, записаться ему не удастся – он очень охрип, простудился… И знаешь, что Шолохова больше всего тронуло, насколько я заметила: не стихи, хотя он сразу же запомнил строфу из “Разговора с соседкой”, и несколько раз её повторил, и сказал об этих стихах и о поэмке – “Стихи!” – с очень дорогой интонацией восхищения, а то, что я беременна. Он налил всем по большой рюмке чудесного, румяного вина и сказал: “Ну давайте пить за нового ленинградца”; налил по второй и сказал: “И за женщину, которая будет рожать во время этой войны”».

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Вино, что они пили, словно из того самого стихотворения «Разговор с соседкой», что Берггольц тогда читала. Там лирическая героиня рассказывает подруге, что будет, когда закончится война: «Будем свежий хлеб ломать руками, / тёмно-золотистый и ржаной. / Медленными, крупными глотками / будем пить румяное вино». А строфа, которую Шолохов запомнил сразу же, кажется, вот эта: «О, ночное воющее небо, / дрожь земли, обвал невдалеке, / бедный ленинградский ломтик хлеба – / он почти не весит на руке…»

Почему, в отличие от многих, от большинства, с кем Берггольц встречалась в Москве, Шолохов так остро понял и всё происходящее в Ленинграде, и эти стихи про хлеб?

Да потому что он в годы коллективизации пропустил через себя несчётное количество подобных историй – и в этом месте у него так и не зажило никогда. Он всей сердечной памятью помнил, как выглядит невесомый ломтик хлеба.

Они, конечно, понравились друг другу.

Быть может, даже подошли бы друг другу – эта чудесная дочка латышского врача и рязанской мещанки и застенчивый казак, который, в конце концов, тоже из рязанских происходил. Шолохов типологически был немного схож с её первым мужем – поэтом Корниловым, явившимся из недр простонародья, ведомым великим даром. Но, в отличие от Корнилова, Шолохов был невероятно удачлив. А ещё он был полковник и депутат, щедрый и стоящий в центре любой компании, при всей своей скромности и невысоком росте, затмевающий всех вокруг.

Когда бы не роман с Макогоненко – которому она поскорее рассказала всю эту историю с Шолоховым, словно бы отводя её в сторону и не давая ей свершиться, – когда бы не её вера в то, что она беременна – бог знает, чем то короткое знакомство могло бы обернуться.

В дневнике, пару дней спустя, Берггольц запишет: «Был врач, обследовал и заверил, что никакой беременности нет… Господи, сколько шумела, Шолохову хвасталась, он очень доволен этим был, в кумовья просился, я всем об этом растрезвонила и ходила, не убирая живот, – и вот, будьте любезны – блеф».

Спустя несколько дней Шолохов напишет обещанное обращение к ленинградцам и передаст ей. Чуть позже, узнав, что «Февральский дневник» Берггольц так и не опубликовали, он в своей настойчивой, порой безапелляционной манере пробьёт поэму к публикации в «Комсомольской правде». А следом настоит на издании книги её стихов «Ленинградская тетрадь».

С этих публикаций начнётся уже не только ленинградская, но всенародная слава Берггольц. Она станет знаменитейшей поэтессой Советского Союза.

Несостоявшийся кум чем смог – помог.

17 марта, по пути к своим, Шолохов заедет в Саратов к друзьям – и будет там читать вслух по памяти «Февральский дневник» Берггольц. Так его тронули её стихи.

Нет, мы не плачем. Слёз для сердца мало. Нам ненависть заплакать не даёт. Нам ненависть залогом жизни стала: объединяет, греет и ведёт. О том, чтоб не прощала, не щадила, чтоб мстила, мстила, мстила, как могу, ко мне взывает братская могила на охтенском, на правом берегу.

В Николаевске Шолохов расскажет однокласснику дочки Светы, будущему литературоведу Виктору Гуре: встречался тут с человеком, чья судьба так остро задела, что… буду, наверное, писать одну вещь.