Шолохов. Незаконный - Прилепин Захар

Вождь снова повторил то, что было сказано недавно, – но в этот раз, словно бы заручившись на сей раз свидетельским присутствием других вождей:

– «Война и мир» Толстого написана много позже описываемых событий. Надо вам подумать и не торопясь начать работать над событиями Отечественной войны. У вас получится. Какой очерк написали! На всех фронтах читают. Нужен роман.

То, что после этих слов о шолоховскую рюмку ударились рюмки Берии, Ворошилова, Маленкова, Молотова, Щербакова, пятикратно усилило смысл просьбы и возвело её в ранг государственного задания необычайной важности.

Шолохов вспоминал, что в тот вечер его, как он выразился, «провожали» все шестеро во главе со Сталиным. Проводы предполагают как минимум совместный тост за отъезжающего гостя.

3 и 4, и 5 июля по вечерам, в кремлёвском кабинете у Сталина, согласно журналу приёмов, были Молотов, Маленков, Берия – то есть трое из той компании. И по одному – Щербаков (3-го) и Ворошилов (5-го). Скорее всего, проводив Шолохова, почти все бывшие на банкете отправились со Сталиным в Кремль.

Шолохов отбыл в Николаевск – и, забрав оставшуюся часть семьи, 6 июля вернулся в Вёшенскую. 7-го к шолоховскому дому подъехала «эмка» – ГАЗ М-1. Полковник НКВД попросил пригласить Шолохова.

Михаил Александрович вышел на улицу.

– Товарищ Шолохов, приказано вам доставить пакет.

В пакете было письмо Поскрёбышева: товарищ Сталин поручил передать посылку для вашей семьи. В посылке обнаружили колбасу, сыр, консервы и очередную подарочную бутылку коньяку.

Анастасия Даниловна была растрогана больше всех – не столько посылкой, сколько вниманием к сыну.

– Напиши Иосифу Виссарионовичу доброе слово от своей матери. Правильно они тебя ругают. Езжай лечиться. Сталину-то уж не станешь перечить. Теперь-то хоть, Миня, отдохнёшь и поправишься.

Расплакалась даже.

Сын говорит:

– Ой, забыл совсем. Мне ещё в Москве витаминов сунули, – и потряс коробочкой.

* * *

То наступление, о котором говорил Шолохову Сталин, обернулось совсем иначе. Вместо прорыва и победы мы получили катастрофическое поражение Красной армии под Харьковом. Огромная группировка советских войск попала в окружение. Дорога на Ростов вновь оказалась открыта.

6 июля немцы раскидали с самолётов над Вёшенской газету «Большевистский Дон»: точную копию той, что выходила здесь, – только на четвёртой странице было напечатано объявление, что газета является пропуском для тех, кто хочет сдаться. На следующий день в станице узнали, что враг подошёл к Воронежу.

7-го к вечеру Шолохов решил часть семьи эвакуировать в хутор Солонцовский – за сорок километров от Вёшенской. 8-го в 10 утра к ним заглянул запыхавшийся офицер сапёрной части с дурной вестью: получены сведения о выходе немцев к Россоши – 170 километров от Вёшенской. У Шолоховых дома была толпа народу: заехавший в гости саратовский знакомый Фёдор Князев, Луговой, Логачёв, Красюков, Лимарев. Кто-то из гостей во дворе курил, кто-то сидел у Шолохова наверху. Выпили немного водки – все рюмки по три, а сам писатель – только две, третью жена так и не налила.

Князев вспоминал: «В это утро человек двадцать командиров, в костюмах, давно не видевших стирки, и с лицами, на которых только зубы белелись, проезжая через Вёшенскую с фронта, даже не зная, тут ли Михаил, заходили с единственной целью: узнать и посмотреть, где живёт и творит великий писатель. Радости нет предела, когда навстречу выходил по-утреннему возбуждённый, радушный и всегда приветливо улыбающийся хозяин с папироской».

Запомнил тот день и сын Шолохова – Михаил Михайлович, тогда ещё Минька: «В то утро все мы, дети, были во дворе. К старшим – Светлане и Саше (Саше было тогда 12, Светлане – на 4 года больше) – пришли друзья-подруги, и они, рассевшись на завалинке дома, чинно рассуждали о войне, о предстоящей эвакуации… Я с вытаращенными глазами, онемело слушал старших ребят, когда по улицам станицы, забитым военной техникой, покатилось тревожное – возду-ух!..

Светлана, схватив за руку, быстро потащила меня к сараю:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

– В тень, в тень становитесь, здесь они нас не увидят, – со знанием дела громко звала она за собой остальных.

Стоя в тени сарая, я только успел увидеть, как ниже самолёта, летящего крайним слева, возникла стайка маленьких чёрненьких птичек – на нас коршуном налетела мать, подхватила меня под мышку и, раздавая свободной рукой подзатыльники направо и налево, погнала всех перед собой:

– В погреб! Марш все в погреб! Живо!

Подталкиваемый и одновременно поддерживаемый матерью, я уже спускался вниз по сходцам, когда где-то совсем рядом оглушительно грохнуло, и сильный бархатисто-тёплый ветер мягко толкнул меня в спину…

В погреб, заставленный вдоль стен бочонками и кадками для солений, мочений и прочих маринадов, детей и женщин набилось битком.

Мать села прямо у сходцев на небольшую кадку и, удерживая меня между колен, зажимала мне уши ладонями, от страха с такой силой придавливая их к голове, что, помнится, я даже заплакал от боли, будучи не в состоянии вырваться.

Когда мы потом выползли из погреба, после его темноты, в ослепительном свете июльского дня всё вокруг показалось мне совершенно незнакомым: и дом с выбитыми стёклами, и двор с настежь распахнутыми воротами, через которые спешили куда-то чужие, незнакомые люди, и росшие вдоль нашего забора молодые клёны, чуть не до макушек обрубленные и обломанные солдатами, маскировавшими их ветками военную технику, и вся станица, то там, то здесь воздевавшая к небу чёрные дымы пожаров…»

В станицу тогда зашла часть 197-й стрелковой дивизии – но удивительным образом при подлёте шестёрки немецких бомбардировщиков никто, включая зенитчиков, не стрелял.

Описывая события того дня в письме Маленкову, Шолохов горько удивится: «Мне думается, что это плохой порядок – не стрелять по вражьим самолётам. И не стреляли-то не потому, что боялись демаскировать себя (немцы отлично видели и красноармейцев, и автомашины), а по каким-то совершенно непонятным причинам, быть может, у них был такой приказ».

Князев запомнил: Шолохов лежал около дома за завалинкой, пребывая в ложной уверенности, что он в безопасности, и на всех, кто не спрятался, кричал: «Чёрт вас носит тут! Ложитесь скорее!»

Сам Шолохов запомнил своё состояние так: «Я лежал в траве около дома и видел, как немцы пикировали и сыпали бомбы, у меня ничего не было, кроме нагана, а самолёты, летевшие на высоте 400–500 метров, пикировали, снижались до двухсот метров, и по ним отлично можно было бить из винтовки или автомата. У меня было тяжело на сердце, когда я лежал в этой проклятой траве, безоружный и бессильный…»

Пикируя, немцы били из пулемётов. Отбомбившись, улетели. В станице раздавались крики, плач – кто-то погиб, кого-то покалечило, кого-то завалило. Метались куры, ревела скотина.

Шолохов, опытный и обстрелянный офицер, понимал: скоро могут опять вернуться. Надо было немедленно вывозить детей. Тем более что их дом самый заметный, из его верхних окон хорошо виден другой донской берег – лётчики наверняка подумали, что там расположен наблюдательный пункт.

Вспоминает сын Шолохова: «Отец тут же скомандовал:

– Полчаса на сборы! Уезжаем! – И, увидев, что сестра матери, Лидия Петровна Кириллова, бросилась домой, крикнул ей вдогонку:

– Лидия! На одной ноге! Ничего, кроме документов, не бери, не вздумай с барахлом возиться…»

Шолоховский «форд» на счастье повреждён не был.

«– Живо, живо, Маруся, – повернулся он к матери. – Через часок, не позже, они опять будут тут, я их уже знаю. Это – цветочки, разведка…»

«Лидия Петровна… вбежав в дом, села было на стул, лихорадочно соображая, что же всё-таки можно и нужно с собой прихватить.

Однако тут же ею вдруг овладел такой страх, что она сунула в карман паспорт и, схватив со столика ножной швейной машины четыре катушки обычных ниток, помчалась к нам. Так с этими катушками, судорожно зажатыми в потном кулаке, она и влетела в машину.