Сквозь испытания огнём - Дэвид Вебер

— гнев на нее, — и изо всех сил подавил его. — В наши дни большинство людей так и делают.

— Бедар знает, что ты это делаешь, — сказала она таким тихим голосом, что он едва мог расслышать его на шумном фоне танцпола. — Твоя семья, то, что случилось с Пойин, все, что ты видел. Боже мой, Тэнгвин! Нужно быть святым, чтобы не злиться из-за этого! Но это не то, о чем я говорю. Почему ты так злишься на себя?

— Я не такой, — сказал он… и услышал ложь в своем собственном голосе.

Она только посмотрела на него, выжидая. Он уставился на нее сверху вниз, пораженный глубиной этих глаз, пытаясь понять, как разговор так внезапно повернул.

— Может быть, я и прав, — признал он наконец, защищаясь. — Может быть, я видел вещи — делал вещи — за последние девять лет, которыми я не очень горжусь. Человек кладет руку на плуг, он отвечает за то, что он сеет за ним, когда приходит время сбора урожая.

— Неужели ты думаешь, что это делает тебя уникальным? — спросила она, и странная мысль пронзила его. До того, как они встретились, он не был бы так уверен, что означает «уникальный». Теперь он знал. Его мозг начал понимать, что из этого следует, но она продолжала, не давая ему возможности для побочных экскурсов.

— Чжюнгквэн тоже был частью могущественного воинства, — сказала она ему. — С самого начала — с тех пор, как и ты был, с первого призыва и до боев на реке Сейр. И он писал мне письма, Тэнгвин. Длинные письма. Он был моим лучшим другом, а не только мужем, и я знала его достаточно хорошо, чтобы прочитать из этих писем даже больше, чем он мне сказал. Он ненавидел джихад. — Ее голос все еще был мягким, но дрожал от страсти. — Он ненавидел то, что ему приходилось делать, и ненавидел то, что это делало с ним. Он написал мне о том, как «Меч Шулера» опустошил Сиддармарк, о том, как люди, пережившие это, ненавидели Мать-Церковь… и почему. Он даже написал мне об этих ужасных концентрационных лагерях, о мужчинах и женщинах — детях, — которые, как он знал, умирали там каждый день [как контролирующая все цензура инквизиции могла пропустить такие письма с фронта?]. Это был не он. Он ничего не мог с этим поделать. Но он чувствовал себя таким грязным, таким отвратительным, просто находясь там. Он был хорошим человеком, Тэнгвин, таким же, как и ты, и от этого стало только хуже.

Теперь в ее глазах стояли слезы, и он понял, что накрыл ладонь на своей руке своей собственной рукой.

— А потом ты вернулся домой к этому. — Она махнула свободной рукой, указывая не на танцевальный сарай вокруг них, а на мир за пределами Долины. — Конечно, ты видел и делал то, чего тебе не хотелось бы делать!

— Это не.. — Он сделал паузу. — Это не так просто, не так просто. — Его голос стал глубже. — Я не «пришел домой к этому». Я начал это.

Он пристально посмотрел ей в глаза, пораженный тем, что сам признался в этой горькой правде ей, кому бы то ни было. Он попытался остановить себя. Он знал, что должен остановиться, но не мог.

— Ты не знаешь, — сказал он ей, слова лились из него потоком. — Я начал это. Чжоухэн и я — мы вернулись домой вопреки приказу. Мы нашли мужчин, которые были сыты лордами и леди, а Церковь помогала этим аристократам топтать каблуками их лица. Мы нашли их и обучили. И мы те — Чжоухэн и я, мы те, кто украл винтовки, которые они использовали, чтобы захватить Шэнг-ми. Мы тоже были там ради этого, и я мясник, который все это начал!

Он почувствовал следы от слез на своих щеках, почувствовал, что наклоняется к ней.

— Это то, что я сделал. То, что я сделал, превосходит все, что я когда-либо делал в джихаде. Ты думаешь, я злюсь на себя? Ну, вот почему!

— О, Тэнгвин, — полушепотом произнесла она. Эта свободная рука потянулась вверх, коснулась его лица. — О, Тэнгвин! Ты не начинал это, ты только руководил этим. Это произошло бы в любом случае — это должно было произойти после джихада, после того, как император отказался позволить воинству даже вернуться домой. Поверь мне, если бы он был жив, Чжюнгквэн гордился бы тем, что стоял рядом с вами, когда вы брали эти винтовки! Он пришел из Долины, Тэнгвин. Он знал, что крепостные были такими же детьми Божьими, как и все остальные, еще до того, как присоединился к воинству. И он видел, как они изменились, как они выросли, как они научились думать о себе, когда граф Рейнбоу-Уотерс и его офицеры обращались с ними как с людьми, а не как с животными! Он написал мне о том, как он гордится тем, что служит такому человеку, как граф… и о том, что империя должна измениться, когда воинство снова вернется домой!

Ее голос дрожал от страсти, которой он никогда от нее не слышал, но ее рука была нежной, как крыло мотылька, на его лице.

— То, что случилось с вашей семьей, случилось с Бог знает сколькими другими семьями за эти годы, — сказала она, — и никто за пределами этих семей никогда не говорил за них, никогда не пытался остановить это. Но ты что-то с этим сделал. Ты сказал, что это должно прекратиться не только для твоей семьи, но и для каждой семьи. Ты сказал, что это должно было закончиться. И это никак не могло закончиться, если только кто-нибудь не остановит это, чего бы это ни стоило. Ничто настолько масштабное, как это зло, которое длилось так долго, не могло быть остановлено без насилия. И