Проклятие рода - Шкваров Алексей Геннадьевич

- Пусть кравчим моим будет! Прежде меня все пробует. Шуйских нет ныне, да худого из любой чаши ждать можно. – Произнес громко.

Помнил все Иоанн, вот и сейчас девка загубленная, на мать похожая, опять перед глазами встала. Скверно, ох и скверно, на душе. Стыд и злость на себя пурпуром отсвечивали сквозь юный пушок. Подставлял лицо ветру, свистящему в ушах. Охолодить бы… покаяться… в монастырь, аль в церковь, к иконам упасть… Срамно живем, книги читать совсем забросил, забавы одни на уме, да и эти… прельщают токмо. В Кремль возвратимся, выгоню всех. К митрополиту загляну, давно по душам с ним не говорили, еще книг попрошу, сяду вновь за мудрость святую и житейскую. А этих… выгоню, токмо Ваньку оставлю.

За Мстиславского тоже мать просила, княгиня Настасья Петровна, дочь казанского царевича Петра, который, приняв веру православную, женился на родной тетке Иоанна - Евдокии. Мстиславскую юный великий князь хорошо помнил – при матери Елене Васильевне Глинской всегда рядом была Настасья, при всех столах и приемах праздничных первой особою. Да и ему самому сестрой двоюродной приходилась, а сын ее – племянником, хоть и чуть старше своего дяди. Ваньку Мстиславского Иоанн кравчим сделал сперва, а чуть погодя и спальником.

Так и собралась сиротская дружина - безотцовщина. Ни тебе отеческого благословения, ни строгого наказа. Дядья Глинские волю полную давали. Отказа ни в чем, ни в питье, ни в забавах. От медов кружилась голова, к ухарству тянуло, удаль молодецкая выхода требовала, плоть юная подзуживала.

- Едем девок мять!

Лукавил после царь Иоанн Васильевич, когда недругу и изменнику своему князю Андрею Курбскому ответ сочинял, мол, «натерпелись мы лишений и в одежде и в пище. Ни в чем воли не было, но все делали не по своей воле, и не так, как обычно дети поступают… Сколько раз мне и поесть не давали вовремя!» Это в великокняжеском-то дворце, где последний конюх будет и сыт и пьян? Это в компании товарищей своих не доедал юный великий князь? Ох и лукавил же…

По ночам вздрагивал, от любого шороха просыпался. Глаза не открывал, осматривался по сторонам сквозь щелочку ресниц. Косил налево, направо. Рядом Мстиславский спал, чуть поодаль, прямо на полу, Трубецкой, аки младенец в клубок свернувшись, за ним Дорогобужский похрапывал на спине, широко руки раскинув, еще дальше, Оболенский – кулак под голову и перевернувшись плашмя на живот.

- Верны ли мне, как псы? Али умышляют что? – Скосил глаз на спящего Мстиславского. – Этот самый верный. И голоса никогда против не подаст, и в забавах за спиной всегда, даже на девок не дюже охоч. Как-то сотоварищи насмехаться вздумали, так он ответил: «Девки от меня не денутся, а за великого князя я головой отвечаю!» Понравился ответ Иоанну. Вспомнилось, как кричал Воронцов, из палат выволакиваемый: «Не верь никому, великий князь!»

- Не верь никому! – Прошептал про себя. – Кто в смерти матери повинен? Оболенский? Шуйские? Бельские? А может дядья Глинские? – Мысль крамольная о родственниках промелькнула. Ведь недаром мать вывела всех иных дядьев – единородных братьев отца моего… одних лишь Старицких, вдову с сыном, пожалела, в подвалы заперла… а он, Иоанн, и вовсе с них опалу снял, приказал выпустить. Все единого хотели, на трон отцовский сесть. На мой трон! Может и Глинские туда же? Не верь никому! Брата бы в помощь, да слаб умом Георгий… Хотя… - Опять вспомнил братьев Васильевых. За что, Господи, оставляешь меня в одиночестве, средь недругов одних? Все ждут чего-то, глаза прячут, тенями вокруг кружатся. Где сыскать тех, кто во век предан будет? Не по родству, не по местничеству, не по роду боярскому или подлому, а по-собачьи преданно? Аки Тимелих буду над ними выситься! Аз воздвигну на всех зло! Ложь, крамолу, измену грызть должны они клыками крепкими, метлой поганой кости обглоданные выметать прочь, на Поганое болото, в костер, в огонь очищающий. – Слова псалма вспомнились. - Да падут недруги от замыслов своих!

- Где сворачивать-то помнишь? – Прервал мысли тяжелые громкий голос Трубецкого вопрошавшего Ваньку, что скакал впереди всех, путь указывая.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

- Скоро дубок будет с гранью , подле него яма с каменьями. Там и свернем к угодьям нашим. – Отозвался Мстиславский.

Село Хвили на Москве-реке, разлеглось в самом устье речки Хвилки. Под селом был пруд, а в селе церковь. Вблизи храма начинался забор – вотчина боярская. Из-за тына хоромы высились. Неподалеку жались друг к другу два десятка крестьянских домов.

- Слава Богу, вот и церковь, куда душа за покаянием просится. – Подумал Иоанн на скаку.

Ворота предусмотрительно распахнулись, пропуская знатных гостей. Видать, проворен приказчик вотчинный, углядел издалека. У самого крыльца остановились, люди дворовые выскочили, поводья приняли, спины согнули, подставили, чтоб княжичам сподручнее было на землю спуститься. На крыльцо уже спешила встревоженная княгиня Настасья Петровна. Кланялась низко Иоанну.

- Здрав будь великий князь, спасибо Бог за честь, что оказал нам. Пройди в хоромы, да в горницу, не побрезгуй, отведай хлеба-соли. Аль отдохнуть с пути-дороги желаешь? Самую большую одрину тебе приготовили. Возлежи на пуху лебяжьем.

- И ты будь здрава боярыня. - Кивнул Иоанн. – За хлеб-соль благодарю, токмо прежде скажи, как к храму пройти? – Пробурчал в ответ, все о своем думал.

- Да за забором прям, через задний двор, через сад, рукой подать – Покрова Пресвятой Богородицы с приделом святой Анны, словно в честь бабушки твоей.

Иоанн поморщился. Недолюбливал старуху. Голову задрал, так, что шапка чуть не свалилась, успел нахлобучить глубже, на верх смотрел, на третий ярус хором.

- Вона, туда хочу подняться!

- В повалушу ? – Удивилась боярыня. – Там почивать хочешь?

- Окон много, видно все. Поднимусь сперва, обозреть хочу вотчину вашу.

- Ты уж, извини, Иоанн Васильевич, муж мой покойный строил, да не успел до конца, Бог прибрал.

- Знаю! Все мы тут сироты собрались.

Поднимался на самый верх. За ним остальные. Хоть и не хотелось, да пришлось. Осмотрелся по сторонам великий князь. С высоты вся красота окрестная видна была, как на ладони. Прямо под ними расстилалась во всю ширину Москва-река, левее Хвилка изгибалась, исчезая в зелени лесов. Княгиня Настасья, тяжело дыша – запыхалась, поясняла, рукой показывала:

- Отсюда вправо и до Кобыльего оврага земля пашенная 97 четвертей , половина под перелогом . В пашне черный прудок имеется. За оврагом лес на две версты, по берегам речным сено косим. В год 400 копен набирается. Влево посмотришь, великий князь, увидишь деревню Гусареву, пара дворов всего, за ней осинник, да березник, еще подале, перед липовой рощей, иная деревня - Ипское, в три двора. От речки Хвилки большой пруд отгорожен, на берегу изба Ивашки Иванова видна с пашней в полчетверика. По ту сторону Хвилки, не видать отсюда, еще одна деревня Мазилово. Да и по округе восемь пустошей .

- Рыба-то есть в пруду? – Неожиданно спросил Иоанн.

- Щука, окуни, плотица, головли. – Подумав, добавила. – А в черном пруду караси водятся.

- Прикажи изловить свежей, пока обедню отстоим. Поститься будем нынче. – Трубецкой переглянулся с Оболенским и Дорогобужским разочарованно.

- Спать здесь не буду. Окон много. Не люблю. Одриню путь ту приготовят, где оконца малые.

- Все исполним, великий князь. – Поклонилась княгиня.

- Сперва в храм. Попа зовите. Пусть обедню служит, а после и за трапезу не грех.

У остальных животы сводило, бурчало от голода громко, но покорно пошли вниз за великим князем.

На дворе еще раз осмотрелся – забор маловат, да примыкают к нему разные обиходные клети – поварня, погреб с надпогребицей, ледник с амбарцем, житница, солодовня, конюшня, денник для лошадей, сенница, скотник, три избы людские, подле ворот еще две избы - схожая и сторожевая, в любом месте перемахнуть легко. Вдруг испуг охватил – далеко от Москвы забрались, а друзей-то всего четверо, да холопов с десяток.

- Много ль дворовых у тебя, княгиня?