Проклятие рода - Шкваров Алексей Геннадьевич

Переглянулись дружки, вздохнули, да разве против воли великокняжеской пойдешь…

На стене Иоанн саблю богатырскую приметил. Подошел рассмотреть.

- Отцова! – Пояснил Иван Мстиславский. Снял, протянул Иоанну. Тот вытянул клинок, прочитал надпись: «сабля княж Федора Михайловича Мстиславского». – Еще не по-нашему что-то писано…

- По-арабски, что сделана Абдулом Али уроженцем кашемировским. – Подсказал Иван.

- Знатная сабля. – Вмешался Дорогобужский. – Такой только головы рубить. Как кочаны капустные отлетать будут.

- Кому рубить-то собрался? – Неожиданно спросил великий князь. Встрявшему в глаза посмотрел с усмешкой недоброй.

- Тык…, - растерялся Дорогобужский, - басурманам, да изменникам твоим, Иоанн Васильевич.

- Верно! – Кивнул великий князь, вогнал клинок в ножны, бережно подал саблю Мстиславскому. – Храни ее, Ваня. Пригодится она.

С утра на охоту помчались. Целый день тешились, на Хорошевских лугах орлаков соколами гоняли. Снова ветер свистел в ушах, собаки заливались по следу, зайца учуяв, улюлюкали удалые сокольничие, да ловчие. Эх, и благодать-то какая! Легко на душе, исповедью очищенной, солнцем освещенной, ветром освеженной.

В селе Хорошеве, вотчине великокняжеской, трапезничали, свежей зайчатиной лакомились, медами ставлеными запивали. Хотел было великий князь отказаться, одной водицы испить, да передумал, давай, напоследок. Вернусь в палаты и… Под вечер, уставшие, но довольные и хмельные в Москву возвращались. Стемнело вовсе. Мишка Трубецкой с Оболенским подзадоривали, неймется им все:

- К девкам заглянем, великий князь?

Иоанн отмалчивался поначалу, головой мотал несогласно, но хмель разбирал, подзуживал, словно бес. Уговорили. Махнул рукой, мол, давайте. А те и рады. Вновь забор чей-то сломан у моста через Неглинку. Девки врассыпную. Да куда там… Убежишь ли далеко в рубахах полотняных, да спросонья, да с перепуга великого, когда ноги подкашиваются.

Мишка Трубецкой одну поймал за волосы, обратно тащит. Федька Оболенский – другую. Ванька Дорогобужский – третью. Лишь Иван Мстиславский с места не тронулся, подле великого князя стоять остался. Дрожь проняла Иоанна. А этим, хоть бы хны! Знай себе на девок покрикивают: «Замолчи, дура, а то…». Мишка и вовсе нож выхватил, своей к горлу приставил. Девки воют вполголоса, и волосам, на кулак намотанным, больно, и страх перед поруганием предстоящим велик.

- Выбирай, Иоанн Васильевич! – Оболенский вытолкнул вперед свою. Золотоволосая, щеки конопушками забрызганы, а глаза… глаза-то – синь озерная, бездонная. Слезы текут ручьями. Губа нижняя дрожит мелко-мелко. То ли пощады просит девка, то ли молится. Не разберешь.

- Иль с этой почнем? – Трубецкой другую перед великим князем выставил, дернул сильно за волосы льняные, так что шея девичья лебединая изогнулась, а слезы брызнули из глаз.

- А моя хуже что ль? – Встрял Дорогобужский, подтаскивая свою жертву. Она и идти-то не могла, упала, так он волоком по земле тащил – вон вся рубаха в грязи. – Не смотри, великий князь, что измарана. Все одно заголять. Зато телесами красна и дородна. – И прикрикнул на девку. – Вставай что ль, хвать валяться в ногах! Не на молитве, чай! На потребу взяли.

Иоанн ишь мельком взглянул на нее и опять к синеокой взор обратил.

Переглянулись молодцы. Смекнули.

- Давай, Федька, свою раскладывай! – Распорядился Трубецкой. – Мы с Ванькой подсобим тебе. Эй, Мстиславский, чего копной встал? Держи-ка покуда! – Швырнул свою девку прямо в объятья князя Ивана. Тот от неожиданности пошатнулся, обхватил руками, прижал к груди. Дорогобужский свою подтащил. Бросил у ног Мстиславского, мол, и за этой присмотри. Втроем взялись за золотоволосую. На руки подхватили, да на лавку опрокинули. Руки-ноги прижали. У Трубецкого опять нож сверкнул, затрещала рубаха полотняная. Распластал, оголяя всю, от самого ворота до подола. Девка закусила губу нижнюю дрожь унять, приподняла голову, обожгла Иоанна взглядом. Так и впилась глазами. Не страх в них был, мольба последняя, предсмертная.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

- Слышь, великий князь, - низким голосом сказал Трубецкой с придыханьем бесстыжим. Остальные тоже дышали тяжело, похотью скверной. Словно стая собак вокруг сучки текущей. Только что языки еще не вывалились, - тебе крушить!

Жгли, ох, как жгли глаза бездонные. Завораживали. Видел Иоанн и грудь девичью вздымавшуюся, видел лоно бесстыдно открытое.

- Не тяни, великий князь! Всем хочется! Починай! – Почти на визг хриплый сбился Оболенский, похотью томим. Его девка-то была, под себя выбирал.

Замотал вдруг головой Иоанн, словно наваждение отгоняя. Отступил на шаг назад. Буркнул недовольно:

- Не хочу! Не буду!

- Ну как знаешь, а мне невтерпеж! – Федька почти оттолкнул великого князя, выскочил перед ним, заслонил всю картину, штаны на ходу снимая. Промолчал Иоанн, лишь через плечо заглянул, а глаза-то синие все жгли мольбой невысказанной. Вдруг вздрогнула девка, опустила веки, губу закусила. Лишь слезинки покатились из-под ресниц пушистых, да капелька крови стекла на подбородок из губы прокушенной. И ни звука боле.

Отвел глаза от нее Иоанн, смотрел теперь в затылок Оболенскому, на зад его голый, дергающийся. Злоба поднималась в великом князе, хмель дурной изгоняя. Опять вспомнилось, как видел мать свою под Овчиной распятую.

- А на кол бы его! – Мысль мелькнула.

- Давай, Иоанн Васильевич, - Федька быстро насытившись, отошел назад, задев плечом великого князя, - дорожка протоптана. Второму завсегда легче идти. Не межуйся!

Глаза-то синие открылись. Не мольба была в них теперь… Ненависть.

- Пошли отседова! – Внезапно произнес великий князь, и даже голос свой не узнал – чужой совсем, незнакомый, хриплый..

- И не попробуешь? Ни одну? – Искренне изумился Оболенский.

- После тебя, холопа? – Вмиг взбеленился Иоанн. – Да я тебя… - Но замолчал, слова страшные застряли, не вылетели.

Оболенский испугался, столь грозен был взгляд великого князя. Остальные тоже присмирели. Федька глаза отвел, штаны натягивал. Все молчали.

- Отпусти их! – Бросил Мстиславскому. Иван кивнул согласно и тут же вытолкнул из объятий рыдающую девку. – В Кремль едем! – К дверям направился. Остальные за ним потянулись.

- Ко мне надо великого князя снова заманить. – Шепнул Трубецкой Федьке Оболенскому, чтоб поддержать подельника. Больно уж расстроенным выглядел. – Медами напоим, девок дворовых позовем, они у меня смирные, к блуду привыкшие. Почти всех сам объездил. Честь-то им какая, великий князь милостью почтит. Не тужи! Гнев государев пройдет. С усталости всё у него вырвалось. Бывает…

- Поможешь? – С надеждой посмотрел на него Федька.

- А то! Иль не товарищи мы?

На дворе боярин ждал тревогой поднятый. За его спиной дворня толпилась с дубьем, но цепь верных царских холопов отсекала всех от великого князя. Боярин незнакомый, в ноги валиться не стал. Поклонился лишь низко и вновь главу поднял. Подле него двое юношей, один подросток совсем, другой по виду ровесник Иоаннов.

- Храни Господь, тебя великий князь Иоанн Васильевич! – Сказал боярин спокойный густым басом. – Благодарствую за честь дому моему оказанную.

Иоанн остановился, прислушался – нет ли издевки в голосе. В темноте почувствовал, как защипало краской щеки.

Но боярин продолжал ровно, плавно и внушительно:

- Загляни в хоромы. Хлеб-соль отведай. Не побрезгуй угощеньем.

- Кто ты, будешь, боярин? – Всматривался, но не узнавал, да и темно на дворе, отблески факелов мечутся, тени разбрасывая, не разглядеть толком.

- Не боярин я, великий князь, стольник Федор Адашев. А то сыны мои, Алешка и Данилка. – Положил руки на юношеские плечи, чуть нажал и втроем в поклоне глубоком согнулись. Выпрямившись, продолжил. – По твоему веленью в турскому султану ездил, соколов и кречетов в дар возил.

Припомнил Иоанн, да не было охоты разговаривать:

- Спаси Бог! В иной раз! – Буркнул и поспешил прочь со двора.

В палаты вернулся, всех отослал от себя. В книги погрузился. Дворня перешептывалась: