Проклятие рода - Шкваров Алексей Геннадьевич

- Для виду кричат, да отпор чинить пытаются. Небось, в святую ночь Рождества Предтечи сами растления блудного жаждут и предаются ему со всеми. – Кивал головой Ванька Дорогобужский.

- Что нам! Мы и боярыню уломаем, да разложим, как девку подлую, коль надобно будет! – Хвастливо отозвался Мишка Трубецкой.

- Кому надобно будет? – Грозно сверкнул глазами Иоанн. – А воля великокняжеская?

- Тебе, великий князь! – Смутившись, все опускали головы, рты девкам рукой затыкали, чтоб тише стало, чтоб слушать не мешали.

- То-то! Заканчивай! – Приказал.

Девка им снасилованная очнулась. Лежала обнаженная, одними волосами растрепанными прикрытая, лишь голову приподняла. Голос слабый вдруг послышался. Иоанн вздрогнул, к ней повернулся:

- Что доволен, великий князь, позором да поруганьем?

- Молчи! – Вскипел Иоанн. – Убью! – Рука сама за ножом потянулась.

Усмехнулась губами кровавыми искусанными, прошептала чуть слышно:

- А по мне, что убьешь, что самой в пору топиться.

- Так сдохни сразу! – Взъярился великий князь, выхватывая нож и всаживая ей в грудь. Еще раз, еще, еще… Кровь брызгала во все стороны, кропя багряными каплями белый кафтан великокняжеский, лицо, заливала руки. Девка уже давно не дышала, а Иоанн продолжал исступленно кромсать ее тело. Все притихли. Только откуда-то из угла доносилось чье-то тонкое завывание или повизгивание. Сквозь пелену кровавую картина ему вдруг страшная привиделась: будто не девка перед ним лежала сейчас, а мать, молодая совсем, как тогда, под Ванькой Овчиной. Великий князь отшвырнул нож в сторону, шатаясь, пошел прочь, лицо, кровь залитое, руками закрыл. Остальные за ним потянулись тихонько.

На дворе хозяин дома, да дворня его. Как были в одном исподнем. На шум выскочили, оружие да дубье похватав, да налетели на холопов, охранявших великого князя со товарищами. Те и охолодили защитничков. А как самого Иоанна узрели, боярин первым, а за ним и дворня, разом на землю повалились, лицом вниз. Чей двор был, так и не ясно. Да и не до того было. Иоанна под руки вывели, водой лицо и руки запачканные кровью умыли, чистым рушником вытерли, в седло посадили и обратно, в Кремль.

У самых ворот Никольских, великий князь вдруг словно опомнился:

- Не хочу обратно!

- А куда желаешь? – Услужливо подвернулся Мишка Трубецкой.

Иоанн в лица товарищей всматривался. На Мстиславском остановился:

- К тебе, Ваня поскачем!

- А не спохватятся? – Встрял Оболенский.

- Во дворец вернешься – словно чужое всё, мутно на душе, досадно, обида гложет! – Пробормотал Иоанн, замотав головой. – Не хочу!

- Поедем ко мне! Матушка будет рада. – Мстиславский коня уже разворачивал. – По Можайской дороге поскачем, на реке отдохнем, искупаемся. Возьми кафтан мой, великий князь, поменяемся, - протянул одежду, - а твой застираем после.

- Рукава коротки, а в плечах самый раз! – Усмехнулся Иоанн, надевая кафтан. Другой, кровью испачканный, Мстиславский холопам отдал.

- Поводья держать сподручнее. – Нашелся Трубецкой.

- И то верно! А от тебя, Иван, - Мстиславскому, - на охоту поедем. Холопа пошлите, пущай к завтрашнему в Хорошово ловчих, псарей, да сокольников вышлют. Луга там неподалеку. Охота знатная. Зайца погоняем, да птиц поднимем.

Помчались стрелой, благо рогатки убрали уже с улиц. Щеки огнем горят, удаль недобрая из глаз так и брызжет. Четверо в кафтанах белых атласных, опушки меховые, соболиные, жгуты и ремни серебром – золотом отливают, ножи на поясах в дорогих оправах с самоцветами, все сверкает, в солнечных лучах переливается, один лишь Ванька Мстиславский в рубахе нательной. За ними холопы в черном, шапки на глаза надвинуты, лица суровые, в руках копья, на боку сабли звякают, за спиной луки и саадаки со стрелами оперенными. Народ в стороны шарахался, разбегались куда глаза глядят. Затопчут и не моргнут даже!

Из города вылетели, а там красотища – река петляет, а вместе с ней дорога вьется сквозь рощи липовые, то к плесам спускается, то на кручи вздыматься заставляет, через луга к рощам сосновым, от них к дикому лесу, через ручьи и овраги, вновь выносит на берег реки.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Собрались сироты вкруг великого князя. Сам сирота и другие с ним. Ванька Дорогобужский, на три года старше – отец с дедом вместе погибли, мать его, Мария Васильевна, сродственница дядьки Челяднина, Мишка Трубецкой, сын покойного князя Богдана, Ванька Мстиславский, тоже отца пять лет назад схоронил, да Федька Оболенский – сын покойного полюбовника материного князя Ивана Овчины. Вспомнилось Иоанну, как просили его.

- Прими сирот, великий князь. – Склонилась в поклоне земном княгиня Мария Васильевна Дорогобужская, вперед двух молодцев вытолкнула. – Старшенький – мой, князюшка Иван Иванович. Отец его с дедом под Казанью головы сложили еще при батюшке твоем, великом князе Василии. А второй – князя Ивана Овчины Телепнева Оболенского сынок, Феодор. – Голос совсем тихий стал, почти шептала. – Проклятущие Шуйские казнили отца его. По оговору людскому, да по злобе своей. Ведь и тебе, великий князь, не сладко при них жилось?

Иоанн задумался. Вспомнил ту ночь, темную, морозную, когда ворвались в одриню детскую Шуйские со страшной вестью о материной кончине. Оболенского во всем винили… Поверил им, а как иначе? Сам зол на него был! Не любил он князя Ивана. За мать отмстить хотел. Со злости и приказал псам отдать на кормление. Помутилось тогда в голове от страха, от горя сиротства осознанного. Страшно одиноко стало. Одни бороды вокруг всклокоченные, тенями мечутся во всполохах факелов. Шуйские, Шуйские, вокруг одни Шуйские. Князя Василия Немого – старшего из братьев Господь быстро прибрал. Иван Шуйский за него остался. Приходил часто к княжичу… Нет, не обижал… Страха от него не было. Сидел подолгу, на отцов одр улегшись, молчал, думы думал. Усмехался в бороду на вопросы детские, головой кивал, мол, воля твоя, великий князь, на все… Только где она, воля-то была? Послушали ли его, когда Воронцова за измену, кому только - им, вестимо, смертным боем били, из палат на правеж вытаскивали. Ни его не слушали, ни митрополита. Кричал ведь им:

- Не трогайте! Я - великий князь. Приказываю!

Младший из Шуйских, князь Андрей Михайлович, изменщик главный, глянул, как на котенка нашкодившего, оттолкнул в сторону. Кричал, ох, как кричал Воронцов, руки тянул к Иоанну, к митрополиту, защиты просил. От крика сердце замирало. Митрополит посох поднял, крикнул:

- Стойте, чада мои! Бога вспомните!

Шуйский в ответ ощерился зло, саблю наполовину выдернул из ножен, митрополит отшатнулся, крестным знамением себя осеняя, и замолчал. Князь Андрей с лязгом загнал клинок обратно, приказал холопам:

- Рот заткните Воронцову и тащите отсель.

Волокли по полу, били в кровь, с хрустом. Иоанн бросился к митрополиту, тот словно крылом укрыл широким рукавом рясы, гладил вздрагивающую от рыданий спину. Утешал.

- Спаси его, отче! – Просил помощи у владыки юный великий князь. Молчал митрополит всея Руси униженный непочтительностью паствы христианской. Шептал про себя:

- Словно язычники дикие… прости их, Господи, не ведают, что творят. Да при малом великом князе-то…

Не забыл Иоанн, сколь страху натерпелся, немощь митрополичью вспомнил, грусть и боль в его глазах, князя Ивана Шуйского развалившегося, крики Воронцова, взгляд князя Андрея, словно арапником ожегший, Оболенского собакам скормленного… Пришел, наконец, и Шуйских черед. За Василием Немым, Иван от болезни тяжелой на тот свет отправился, а Андрея – псам! Попался таки он Иоанну, когда тот, окруженный верными псарями на охоту собирался:

- Туда же! Тимелих разберется, кто виновен из них. Скорми… его собакам! – Ткнул пальцем на Андрея Шуйского старшему из псарей.

- В миг, великий князь. – Быстро поклонился юноше бородатый псарь и, разгибаясь, тут же мощным ударом в подбородок вышиб сознание из Шуйского. Подхватили обессилевшего, понесли, на ходу одежду богатую срывая.

Глянул исподлобья Иоанн на мальчишку перед ним стоявшего. Ростом пониже, зато в плечах широк. Как и отец его. На мгновение всплыла в памяти иная картина – мать обнаженная, задыхающаяся под грузным мужским телом – отца того, что ныне перед ним стоит. Всколыхнулась было злоба с непонятным томленьем в чреслах, стыдно стало самому. Отогнал мысли срамные, словно муху назойливую.