Проклятие рода - Шкваров Алексей Геннадьевич

- Ему испанские сапоги надели, а он ни слова…

- Да, говорят, никого из своих не назвал…

- Крепкий, как бык, а по виду не скажешь…

- Ни на дыбе, ни под каленым железом…

- Только сопел…

- Сперва обычно голову рубят, а его вон как решили…

В нескольких шагах от столба стояли четыре лошади, мордами в разные стороны света. От каждой тянулся длинный ремень к одной из конечностей приговоренного. Палач в красной куртке и его четыре помощника стояли чуть в стороне, ожидая завершения чтения приговора. Черная одежда Дакке давно превратилась в лохмотья после нескольких недель пыток. Он стоял, безмолвно и безучастно взирая на все происходящее вокруг, будто его это и не касалось. Судебный чиновник закончил чтение. Промелькнула черная тень пастора, наскоро отпустившего грехи, помощники палача разошлись каждый к своей лошади и приготовили бичи. Палач поднял меч, раздался пронзительный свист, хлопки ударов, и лошади рванулись в стороны. С хрустом вырывались одна за одной конечности, из огромных ран ударили струи крови. Лицо Нильса мгновенно посерело, голова упала на грудь, но он так ни разу и не вскрикнул, повиснув обезображенным телом на веревках. Ничем теперь не сдерживаемые лошади упирались в ландскнехтов, но два помощника палача их быстро похватали за поводья и увели куда-то в сторону. Двое других отвязали обрубок человеческого тела от столба, положили на землю, и палач коротким мечом отделил последнюю часть – голову. Откуда-то появилась лестница, ее приставили к столбу, палач сам взобрался наверх и водрузил ее туда. Один из помощников подал какой-то предмет, это оказалась вырезанная из меди корона. Аккуратно поправив на мертвой голове волосы, палач осторожно одел ее. Казнь закончилась.

- Каждый сам выбирает свой путь и конец этого пути! – Гилберт вспомнил прощальные слова Нильса.

Глава 6. Время лихое.

Ох, время лихое, боярское. То тебе Шуйские, то Бельские, то Глинские… Все норовят власть ухватить, своих уделов, да вотчин мало, всю Русь хотят прибрать к рукам - на кормление. Лютуют, друг дружку не щадят, заодно холопам головы с плеч снимают. Куда деваться простолюдину? Знай себе, рви шапку, да кланяйся ниже, спину гни, в ноги падай, а лучше и вовсе на пути боярском не попадайся! Увидал, что едут, услыхал крики скороходов: «Пади!», и прочь с дороги, уходи с улицы, схоронись от греха подальше, разбегайся народ по переулкам, да тупичкам, шлепай по грязям московским.

Грязи и впрямь великие, порой непроходимые, сором, пометом и прочими нечистотами наполненные. Лужи вечные, тут же гуси, утки и прочая живность. Грязь со временем в чернозем превращалась, на огороды ее разбирали, иначе и вовсе утонуть можно. Линии улиц неправильные, дома строились, как Бог на душу положит, где придется и как придется. Где улица широка, на площадь похожа, там дома расступились, где узка – не разъехаться, на середину вылезли. Избы – клети курные с трубой деревянной, тесом или дранью со скалой крытые, по окраинам все больше соломою. Заборы бесконечные, прерываемые лишь воротами с кровлей двускатной над иконой иль крестом медным хозяина от напастей оберегающих. Каменных строений почти и не было, а коли были, то боярские, в глубине огромных дворов – до пяти десятин, за высоким тыном. Здесь и улицы замощены, где бревнами, где фашинником, а дальше грязь несусветная. Горела Москва часто. Как взлетит петух огненный – нескоро поймаешь! Да и кроме пожаров, бед иных, как и людей лихих, хватало.

На ночь, как пробивал набат на городских башнях, улицы рогатками перекрывались. Сторожа выходили из домов близлежащих с дубьем, да трещотками. Коли что, греми трещоткой – народ на подмогу сбежится.

Ночная мгла окутывала город, ни едино оконце не светится, одни лишь факелы на крепостных стенах и башнях. Там свои стражи стоят, всю ночь перекрикиваются, от дремоты спасаясь. Час предрассветный самый тяжелый, голова сама на грудь падает, копье в землю, да на него опереться. В тишине вдруг загрохотали копыта по бревенчатой мостовой. Встрепенулись стражники – по Никольской шли лошади, прямо к башне, знать со двора бояр Трубецких кто-то выехал. Один воин с факелом вперед, двое позади с копьями наперевес. Приказ строгий – никого не выпускать до отдачи ночных часов !

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

- А ну стой! – Грозно выдохнул чесноком в темноту, навстречу приближающимся бледным теням.

- Прочь пошел! Не видишь, великий князь едет? Открывай ворота! – Верховой пнул сапогом выскочившего вперед стражника, кистень просвистел в воздухе, да мимо. Повезло. Двое других бросились со всех ног отворять тяжелые створки. Упавший, лежа на земле, сосчитал - пятеро в кафтанах атласных белых, шапки у всех лихо на бок заломлены, один из них великий князь… Который? Двое спереди, двое сзади…

- Тот, что в середке! Ростом повыше всех будет. – Догадался служивый.

За ними еще человек десять проскакало, оружием позвякивая. То, холопы боевые. Охраняют.

- На охоту что ль? Так ни псарей, ни псов не видно, ни сокольников, ни птиц. Озорничать что ль? По девкам? Ну, дело молодое, известное. А князь великий молод, да норовист. Глядишь и вовсе конями бы затоптали... – Подумал стражник, но без осуждения.

Скрипнули ворота, выпуская всадников из Кремля, прогрохотали копыта по мосту через ров, лошади фыркнули на прощанье и растаяли в ночной мгле Китай-города.

- Ох, ты, Господи! – Перекрестились стражники, створки закрывая. – Пронесло!

Верховые ехали дальше. В рогатки, улицу перегородившие, было уперлись. Кони легко перенесли через преграду. Сторож только рот открыл для крику – опередили. Свистнул кистень, голова, как орех треснула. Захрипел старик предсмертно, да навзничь опрокинулся. Грехом больше, грехом меньше! Кому надо пусть считает. Потянулись заборы длинные, верховые всматривались, что там за ними виднеется:

- Чей дом?

- Да разве разглядишь во тьме!

- Хоромы большие, знать боярские! – Переговаривались между собой.

- Раз боярские, да незнакомые, знамо, девки нами не топтаные. Ну, великий князь, почнем ломать что ль?

- Ломай! – Отозвался повелительно.

- Круши забор! – Это уже холопами кто-то командовал. – Крик поднимется, хозяин с дворней лютовать вздумает, так охолодите их. Гости к ним хоть и ночные, незваные, да знатные. Честь великая! Ломай!

Светать начинало. Забор обрушив, ворвались на женскую половину терема. Белели рубахи девичьи, крики и мольбы о пощаде раззадоривали, глава тяжелела, глаза кровью дурной наливались, видя страх неподдельный. Словно воронье кидались на них. Терзали. Выхватил Иоанн из стайки испуганной сбившейся, самую сочную, грудастую девку, волосом потемнее, как лошадь выбирал в масть гнедую, рыжую, сотоварищи помогали, дышали напряженно, блудно, богомерзко, рвали рубаху на куски, навзничь запрокидывали. И мучил тело молодое девичье великий князь, сжимал со всей силы груди упругие, большие словно ядра пушечные, кричала девка от боли благим матом, а Иоанн пядь запускал в волосы словно гриву лошадиную на кулак наматывал, лицом к себе оборотить норовил.

- Очи открой! – Приказывал. Насиловал быстро, жестоко, словно наслаждаясь страданиями. Да чего греха-то таить, наслаждался истинно. – Взор не отводи! Кричи громче, блудница вавилонская! – Шипел по-змеиному, взором и телом вторгаясь в глубину души и плоти женской. Сопротивление злило, крики будоражили, захлебывался яростью – терзать, терзать, терзать подлую… Кого ж она ему так напоминала? Почему на нее взор великокняжеский пал? Что-то смутное, запретное поднималось в душе, оттого остервенение безумное охватывало всего. Терзать, подлую!

Покончив с ней, чувствовал, как злость отвращением сменялась. Словно ошпаренный соскочил с распятой девки. Вроде и стыд жег за содеянное, да разве самому себе признаешься? Нет! Вновь злоба возвращалась. На нее же первую, разлегшуюся срамно и блудно, словно сама напоказ выставилась, а не силой принудили.

- Девки подлые на потеху нам, князьям да боярам! – подавал голос Федька Оболенский, свою жертву опрокидывая.