Фрейд - Питер Гай

Практически всю зиму 1925 года мэтр пытался вернуть свое прежнее отношение к Ранку. В марте, после возвращения того из второго турне по Соединенным Штатам, Фрейд сообщил Абрахаму, что «снова распространил» на Ранка свое полное доверие. Даже в июле у основателя психоанализа еще тлела искра веры в своего непредсказуемого ученика. Тем не менее, несмотря на склонность Фрейда принимать желаемое за действительное, неприятные сравнения Ранка с Юнгом, к которым прибегала часть сторонников мэтра, к сожалению, все больше казались ему уместными. Юнг тоже отправился в Соединенные Штаты читать лекции, в которых он одновременно заявлял о преданности Фрейду и претендовал на оригинальность. Юнг тоже испугался собственной смелости и многословно извинялся за странное поведение, но затем отказался от своих слов. И наконец, Юнг, как представлялось основателю движения при взгляде в прошлое, извлек немалую пользу из отказа от его бескомпромиссных теорий. Естественно, Ранк приходил в ярость, если кто-то сравнивал его с Юнгом. Для него и его новых последователей эти подозрения и сравнения звучали как оскорбление.

Отчасти это было верно. Ранка называли вероломным, и он стал мишенью для агрессивного анализа со стороны своих бывших друзей. Это была старая история. Даже Фрейд, по-прежнему питавший отеческие чувства к Ранку, не удержался от постановки ему диагноза, словно своему противнику. Он называл Ранка то сыном с эдиповым комплексом, то жадным предпринимателем. Еще в ноябре 1923 года мэтр так истолковал один из снов Ранка: «юный Давид» – Ранк – хочет убить «хвастливого Голиафа» – Фрейда. «Вы грозный Давид, которому своей травмой рождения удастся опровергнуть мою работу». Следующим летом основатель психоанализа сказал Ранку с полной откровенностью, что теория травмы рождения, которая влечет за собой «устранение отца», была неточным переводом собственного несчастного детства в термины грандиозной теории. Если бы Ранка проанализировали, заключил Фрейд, он бы переработал эти давние воздействия вместо того, чтобы строить на своем неврозе честолюбивое сооружение. Затем, в ноябре, перед публичным самоанализом Ранка, мэтр резко характеризовал «дорогого Отто» как человека, которому «угрожает моя болезнь и ее опасность для его средств к существованию», который искал «спасительный остров» и нашел его в Америке. «Это действительно случай крысы, бегущей с тонущего корабля». Сражаясь с сильным невротическим комплексом отца, Ранк, очевидно, не мог сопротивляться потоку долларов, который предлагал ему Нью-Йорк. Диагноз, к которому в конечном счете пришел основатель психоанализа, был неприятным для Ранка…

Психоаналитики, подталкивавшие Фрейда к отречению от Ранка, не стали придираться к этому аналитическому оскорблению. Эрнест Джонс предположил, что Первая мировая война вытеснила «явный невроз» Ранка 1913 года, но данное состояние постепенно вернулось в форме невротического характера. Это включало в себя, помимо всего прочего, отрицание эдипова комплекса и «регрессию враждебности от брата (меня)… к отцу, предположительно Фрейду». Абрахам, если уж на то пошло, высказывался более язвительно. Отрицая всякую враждебность, он безжалостно диагностировал «невротический процесс» у Ранка как следствие долгой предыстории. Ранк, как представлял его Абрахам, компенсировал собственные негативные чувства добросовестной работой и слабеющей потребностью в дружбе. Он разрешил себе действовать тиранически, стать необыкновенно капризным и более или менее открыто культивировать интерес к деньгам. Другими словами, «очевидная регрессия в анально-садистское состояние».

Подобные экскурсы в разложение личности служили примером агрессивного анализа, который психоаналитики во главе с Фрейдом одновременно осуждали и использовали. Такова, как мы уже имели возможность убедиться, была точка зрения психоаналитиков на других и на самих себя. Основатель движения мог приписывать отречение Юнга от психоанализа «сильным невротическим и эгоистическим мотивам». В то же время он был способен судить себя почти так же строго и признавать, что оказался достаточно эгоистичным, чтобы использовать свое плохое здоровье как предлог оставаться в стороне от ссор между психоаналитиками. Но если Зигмунд Фрейд ставил подобные диагнозы не только другим, сие не делало психоаналитическое оскорбление более правомерным или приятным. Это стало настоящей эпидемией среди психоаналитиков – распространенная профессиональная деформация.

В июне 1925 года Фрейд ненадолго отвлекся от дела Ранка, которое неумолимо двигалось к окончательному разрешению. Это была довольно трогательная история. Его старший друг Йозеф Брейер, который по-отечески относился к Фрейду, когда тому было 30 лет, и с которым он порвал четверть века назад, умер в возрасте 83 лет. В ответ на искреннее письмо с соболезнованиями старший сын Брейера Роберт, по всей видимости, заверил Фрейда, что отец с симпатией, которую основатель психоанализа, должно быть, считал невозможной, следил за развитием этого движения. Фрейд тут же написал ему: «То, что вы сообщили мне об отношении вашего отца к моей работе в последние годы, явилось для меня новостью и бальзамом на болезненную рану, которая так и не затянулась». Как свидетельствует письмо, все эти годы мэтр не задумывался о своем охлаждении к Брейеру, человеку, который поддерживал его морально и материально и оказал ему неоценимую услугу, рассказав об Анне О., что подтолкнуло Фрейда к психоаналитическим открытиям, и на чью доброту он ответил жестокой неучтивостью. Вероятно, основатель психоанализа был очень рад тому, что все это время ошибался относительно взглядов Брейера, и наконец узнал, что тот продолжал издалека доброжелательно наблюдать за ним – особенно теперь, когда Ранк вызывал у него такое разочарование.

Летом 1925 года у Зигмунда Фрейда была более серьезная причина для волнений, чем отступничество Ранка: здоровье Карла Абрахама. В начале июня Абрахам писал мэтру, лежа в постели. Он вернулся из лекционного турне по Нидерландам с явными симптомами бронхита. Всем рассказывали, что Абрахам проглотил рыбью кость, которая застряла в бронхе. На самом деле он, похоже, страдал от недиагностированного рака легких… В июле Абрахам почувствовал себя лучше и поехал с семьей в Швейцарию. В августе он уже мог совершать недолгие прогулки в горы, а в начале сентября настолько окреп, что присутствовал на международном конгрессе в Бад-Хомбурге. Для слабого организма Абрахама нагрузка оказалась непосильной, и Фрейд, который постоянно был в контакте с ним, начал волноваться. «Итак, случилось то, чего я боялся, – писал он Абрахаму в середине сентября. – Конгресс истощил ваши силы, и я могу лишь надеяться, что ваша молодость вскоре победит нездоровье».

Из Берлина приходили достаточно оптимистичные вести. В середине октября Абрахам разослал успокаивающее письмо: он чувствует себя неплохо. К неудовольствию мэтра он не забыл упомянуть о том, что находился под надзором Флисса, и похвалил его «исключительные качества как врача». Флисс, полагал Абрахам, сто2ит трех профессоров по внутренним болезням. «Кстати, – отмечал он, – все течение моей болезни самым поразительным образом подтверждает его теорию периодов». Но улучшение оказалось недолгим. Приступы лихорадки, боли, проблемы с желчным пузырем – все это указывало на серьезность заболевания. В начале декабря Фрейд был чрезвычайно встревожен. «Мы не в настроении рассылать в этом месяце циркулярное письмо, – сообщал он Джонсу 13 декабря. – Болезнь Абрахама держит всех нас в напряжении, и мы очень огорчаемся, что новости неопределенные и кажутся такими необъяснимыми». Три дня спустя он писал Джонсу, что Феликс Дойч ездил к Абрахаму и предупредил, что «эта неделя будет критическим периодом и [что] мы должны приготовиться к худшему». Фрейд отказывался расставаться с надеждой: «Это мрачная перспектива, но, пока он жив, мы можем цепляться за надежду, что его болезнь часто дает шанс на выздоровление». Основатель психоанализа чувствовал себя недостаточно хорошо для того, чтобы отправиться в Берлин, и спрашивал, позволяет ли здоровье самого Джонса поехать туда. Фрейд отказывался смотреть в лицо правде. «Я намеренно воздерживаюсь от описания последствий, если произойдет это ужасное событие».

Еще через несколько дней, 21 декабря, казалось, появился повод для оптимизма. «Сегодня никаких новостей от Абрахама, – писал мэтр Джонсу, – но последний бюллетень о его здоровье звучал обнадеживающе». Он утешался мыслью, что Аликс Стрейчи тоже выздоравливала после удаления абсцесса в легком, а сердце у Абрахама крепкое. Но в постскриптуме тон меняется. Позвонил Дойч: лихорадка отступила, и он оставил Абрахама в удовлетворительном состоянии, однако ему только что сообщили, что у Карла рецидив и положение отчаянное. Четыре дня спустя, на Рождество, Абрахам умер. Ему было 48 лет.