Фрейд - Питер Гай

В апреле 1924 года Отто Ранк отправился в Соединенные Штаты. Он читал лекции, проводил семинары, принимал пациентов, руководил начинающими психоаналитиками. Теперь пламя битвы поддерживалось с помощью писем.

Это был его первый визит в Америку – пьянящее, дезориентирующее ощущение… Ранк оказался плохо подготовленным к такого рода испытаниям. Некоторые американские психоаналитики были сбиты с толку тем, что он говорил. Один из них, психиатр Тригант Барроу, врач, чудак и ветреный сторонник психоанализа (мэтр как-то раз назвал его пьяным говоруном), предупреждал Фрейда, что Ранк распространяет в Соединенных Штатах опасную ересь. Основатель психоанализа заверил Барроу: «Это лишь новшество техники, достойное испытания. Оно обещает сократить время анализа; практика покажет, исполнится ли это обещание». Несмотря на все сомнения, мэтр все-таки решился заявить о своей вере в ученика: «Доктор Ранк слишком близок ко мне, чтобы предполагать – он движется в том же направлении, что и его предшественники».

Ранк никогда прежде не сталкивался с такой лестью, как в Америке. Он даже не мечтал о подобном влиянии. Не видел столько денег. Теперь Ранк пытался усидеть на двух стульях: на лекциях подчеркивал тот факт, что травма рождения и сокращенный психоанализ были идеями Фрейда, и в то же время всеми силами старался, чтобы сложилось впечатление, будто он преподносит удивленным слушателям сенсационную новость. Именно мать, а не отец играет главную роль в формировании человека: «Im Gegenteil, die Mutter! Onzecontrary, ze mozer!» Отто Ранк одновременно выступал выразителем официальной точки зрения и дерзким ревизионистом – явление, которое казалось ему необыкновенно соблазнительным[238].

Конечно, Ранк не мог просто забыть о Вене. Фрейд отправил ему в Америку письмо, в котором взял на себя труд проинформировать, что шестеро его недавних пациентов, пять из которых были знакомы с идеями Ранка, полностью опровергли тезис о травме рождения. «Я часто очень за вас волнуюсь», – писал мэтр в своем прежнем отеческом тоне в июле. Он не проявлял враждебности, но ничего не скрывал и советовал Отто не впадать в упрямство: «Оставьте для себя возможность отступления». Ранк воспринял этот даже не совет, а просьбу только как неодобрение и непонимание. «Если бы я уже этого не знал, – писал он в черновике своего ответа, – то ваше сегодняшнее письмо не оставило бы сомнений, что понимание совершенно невозможно». Ранк не отправил это письмо, однако оно как нельзя лучше отражает его обиду. Основатель психоанализа проявил бо2льшую склонность к примирению, чем один из его апологетов. В длинном письме, отправленном летом с курорта Земмеринг, мэтр перечислял важные вопросы, по которым другие психоаналитики, в том числе Юнг, когда он еще не порвал с движением, не соглашались с ним, оставаясь друзьями. Фрейд не желал, чтобы коллеги были просто его эхом. Ференци, на его взгляд, «придает слишком большое значение полному согласию со мной. В отличие от меня». Основатель психоанализа заверял Ранка: «Мои чувства к вам ничто не может поколебать».

Тем не менее по его чувствам был нанесен удар, причем сильный. Летний оптимизм, хотя и очень ограниченный, долго не продержался. Фрейд все больше разделял чувства ближайших соратников, выступавших против Ранка и намеренных закрыть дорогу к примирению. В сентябре Эйтингон с непривычной для него резкостью писал в Вену: «Наш друг Ранк закусил удила». Эйтингона возмущали разговоры о «берлинском заговоре» против Ранка. А в октябре в берлинский лагерь решительно перешла дочь Фрейда. «Анна приходит в ярость, – писал мэтр Эйтингону, – при упоминании имени Ранка». Но основатель психоанализа все еще колебался и посылал противоречивые сигналы. С одной стороны, он пока не хотел разрывать личные отношения с Ранком. «Я бы желал отделить его личность от травмы рождения», – писал мэтр Абрахаму в середине октября, выдавая желаемое за действительное. С другой стороны, несколько дней спустя, когда Ранк вернулся в Вену и первым делом нанес визит Фрейду, сам мэтр ждал встречи с дурными предчувствиями. «Я не питаю иллюзий, – признавался он Эрнесту Джонсу, – относительно результата этого разговора». Непоследовательность основателя движения отражала его душевные страдания.

Венских психоаналитиков новый Ранк озадачил. «Мы не в силах объяснить себе его поведение, – информировал Фрейд Эрнеста Джонса в ноябре, – но можно не сомневаться, что он с удивительной легкостью отбросил всех нас и приготовился к новой жизни, независимой от нас». Для этого Ранк, очевидно, считал необходимым заявить, что мэтр, например, плохо с ним обращался. «Когда ему напоминают о его собственных недружественных заявлениях, он отказывается от них, называя слухами и фантазиями». Теперь Фрейд считал Ранка неискренним, больше не заслуживающим доверия. «Я очень жалею, что вы, Джонс, до такой степени оказались правы». Основатель психоанализа был вынужден написать подобное письмо Джонсу, а еще раньше Абрахаму.

По возвращении в Вену, все еще опьяненный недавним триумфом в Соединенных Штатах, Ранк отказался от всех своих официальных должностей. Едва переступив порог дома, он уже планировал следующую поездку за океан. Такое нетерпение было вполне объяснимо: противникам не удалось переманить на свою сторону последнего из союзников, Ференци. «Я не был удивлен, – писал Эрнест Джонс Абрахаму в середине ноября, – что Шандор оказался полностью заслуживающим доверия». Именно этого, заметил Джонс, все от него и ждали, «поскольку он, по крайней мере, всегда оставался джентльменом». Но Ранк был сама нерешительность, подавленный и исполненный чувства вины. В ноябре жена проводила его в Америку, но вскоре тот вернулся домой. «Он мечется тут с нечистой совестью» – так характеризовал Фрейд Ранка в письме Лу Андреас-Саломе. Дальше он писал о глубоко несчастном, расстроенном лице Отто – оно такое, как у человека, получившего взбучку. Как обычно в подобных обстоятельствах, мэтр полностью снимал с себя ответственность. Он так спокойно отнесся к отступничеству Ранка, отметил основатель психоанализа, не только потому, что становится старым и безразличным, но в основном вследствие того, что ни в малейшей степени не может себя винить. Ранк волновался намного сильнее. В середине декабря, в разгар душевного кризиса, разрываясь между старыми привязанностями и новыми возможностями, он ежедневно советовался с Фрейдом.

20 декабря в неожиданном циркулярном письме Отто Ранк поведал о своем состоянии коллегам. Он каялся, извинялся, возлагал вину на себя. Теперь он понял, обращался Ранк к «комитету», что его поведение было невротическим, спровоцированным бессознательными конфликтами. Совершенно очевидно, раковая опухоль профессора стала для него травмой, и он подвел как себя самого, так и своих друзей. Анализируя собственные страдания, Ранк снова опирался на традиционный психоанализ и описывал свое плачевное душевное состояние в самых ортодоксальных фрейдистских терминах: это результат эдипова комплекса, к которому прибавился комплекс брата. Что касается получателей этого психоаналитического признания, Эрнест Джонс, например, не был ни убежден, ни успокоен. «Честно говоря, и не имею ничего против Ранка», – признавался он Абрахаму в конце декабря и заявлял, что рад видеть, как тот «прозревает». И все-таки он склонен не доверять этому чисто «интеллектуальному прозрению». Другими словами, признавался Джонс, он совсем не верит Ранку. Было бы абсолютно неосмотрительно забывать о его невротическом поведении и ждать, что тот снова станет прежним. «Принцип реальности рано или поздно отомстит за себя принципу удовольствия». Необходимо не дать Ранку снова занять ответственные должности.

Фрейд оказался менее суров. Он приветствовал возвращение Ранка – Rank’s Ründbrief – как добрую весть. «Хотя я знаю, что вы уже какое-то время не в ладах с ним, – писал мэтр Эрнесту Джонсу через две недели после получения этого почти мазохистского самоанализа, – я все же надеюсь, что мудрость и доброжелательность позволят вам подвести черту под этим эпизодом, забыть прошлое и снова предоставить ему кредит доверия». Основателя психоанализа радовало, что ему и коллегам не пришлось «бросить одного из нас на дороге как убитого или мародера», и он ждал, что Ранк снова будет храбро сражаться в рядах товарищей. Покаяние Отто впечатлило его. «Я не могу поверить, – писал Фрейд верному Эйтингону в январе 1925 года, оценивая прежнее странное поведение Ранка, – что нечто подобное может случиться снова».

Сторонники основателя движения не были склонны прощать Ранка, не говоря уж о том, чтобы предать инцидент забвению. Они полностью разделяли подозрения Эрнеста Джонса. В Рождество берлинская группа – Эйтингон, Закс, Абрахам – отправила «дорогому Отто» письмо, приветствовавшее его возвращение в лоно психоанализа, однако сердечность слов не могла скрыть некоторую язвительность. Трое берлинцев напоминали Ранку о его невротическом поведении и усиленно намекали, что, несмотря на то что он пересматривает свои взгляды, возвращаясь к психоаналитическим истинам, ему стоит воздержаться от публикаций. Эту паузу он может использовать для дискуссий и восприятия критики коллег. Несколько дней спустя их примеру последовал Эрнест Джонс. В дружеском, но несколько покровительственном письме к Ранку он выразил удовлетворение его «более ясной самооценкой» и «желанием восстановить дружбу». Искусно обойдя пять лет споров и враждебности, Джонс заверил «дорогого Отто», что дружба с его стороны никогда не прерывалась, поэтому он решительно и с полной сердечностью приветствует его шаги к примирению. Тем не менее в отношении Джонса чувствуется некоторая суровость: одними словами прошлое не сотрешь. Перефразируя знаменитую строчку из «Фауста» Гёте, которой Фрейд завершил «Тотем и табу», Джонс отметил: «В конце было дело» – «Am ende ist die tat». Ответом Ранка на эти внешне дружеские послания стало возвращение в Соединенные Штаты в начале января. Он не хотел и не мог оставаться в Вене. Фрейд, все еще не потерявший терпения, надеялся, что в своем новом американском турне Ранк компенсирует ущерб, который он нанес первой поездкой.