Утраченные звезды - Степан Янченко

— Вот именно, — продолжал Сосновский. — И митинг получит среди крестьян сочувствие и понимание. У себя же, в деревне, крестьяне не видят частного объекта, против которого они могли бы организованно по примеру заводчан выступить с протестом или с бунтом: ни кулаков, ни помещиков, на ком можно было бы сорвать зло, в деревне пока еще нет. Между тем, рыночные отношения по-российски вытолкнули крестьянство наглым образом на обочину того же рынка. Диспаритетом цен крестьянство загнано в беспросветный тупик, за которым маячит вымирание российского крестьянства как класса. Крестьяне в большинстве своем чувствуют эту трагическую гибельность. В целях краткосрочного спасения своей земледельческой природы сбывают общественный скот, чтобы купить запчасти для ремонта тракторов и комбайнов и заправить их горючим и таким образом возделать хоть какую-то часть полей. А опустевшие животноводческие помещения и комплексы разламывают, разрушают, растаскивают в состоянии какого-то дикого аффекта. И еще глубже обрушивают в пропасть вместе с социальной структурой деревню — среду своего обитания. Создается впечатление, что выморочность российской деревни осуществляется по продуманной технологии, главным инструментом которой является непреодолимый для селян диспаритет цен между промышленной и сельскохозяйственной продукцией. Это десяти — стократное превышение цен на промышленные изделия над сельскими одним махом лишило сельхозпредприятия оборотных средств и возможности прибыльности сельхозпроизводства. За годы антикрестьянских реформ сельхозпроизводители лишились материально-технической базы, энерговооруженность упала до самого низкого предела. Обрушилась вся инфраструктура села. Жизнедеятельность снизилась, чуть ли не до дореволюционного уровня. В деревню крадется первобытная глухота и темнота, одичание ползет с заброшенных и уже забытых, не обрабатываемых полей и с запустелых, заглохших, закустаренных лугов. Земледельческий клин сужается до небольшого единоличного владения, о земельных паях никто и речи не ведет. Фермерские хозяйства — редкие островки посреди застоявшегося гниющего гигантского болота. Они испытывают тот же гнет, что и общественные и частные крестьянские хозяйства. Производительность труда в сельхозпроизводстве упала до семидесяти процентов. Если и есть какая-то конкуренция на сельхозпродукцию, так она держится на каторжном труде крестьянина. Для него не создана даже маленькая ниша в монополии. Крестьянин нагло, по-бандитски эксплуатируется перекупщиками. Все каналы прямого сбыта сельхозпродукции перекрыты. Местные предприятия, перерабатывающие сельхозпродукцию, или разорились, или работают в четверть силы. Сельскому жителю самостоятельно добраться до рынка не за что. В результате именно в трудоспособном хозяйстве совершенно нет денег, так как их негде теперь на месте заработать и невозможно предложить свой труд и свою продукцию. У природного мужика теряется профессиональная квалификация, крестьянский оптимизм и уверенность в воскрешение. Да и как им быть, если у здорового хозяина нет денег заплатить за электроэнергию, за топливо, за автобус, что бы съездить в город, в больницу, не за что купить одежду, обувь, снарядить детей в школу, заплатить за лекарства, тем более за лечение в больнице, за учебу детей в вузе и техникуме… В общем, и так далее и тому подобное. Вам все это известно, я только оживил картину. Ну, а что же с крестьянами дальше? Мужики прекрасно осознают свою трагическую безысходность, и это чувство беды заливают сивухой, усугубляя или ускоряя свою крестьянскую деклассированность, свое классовое вымирание. А мы с вами являемся беспомощными свидетелями этого катастрофического вымирания. Обидно и больно сознавать, что вся эта катастрофичность создана искусственно, безумной рыночной капиталистической реформой, я не побоюсь этого слова, потому что она проводится без учета российской специфичности при враждебном злокозненном нажиме как извне, так и изнутри. Я прошу прощенья за такую мою горячность, она объясняется тем, что я по природе своей крестьянин и болею болезнью деревни. Здравомыслящие мужики, к которым я отношу и себя, видят спасение деревни в массовом организованном движении рабочего, трудового люда в городе против нерадивого к народу режима и поддержат его всемерно. Сами мужики бунтовать против царя до сих пор не научились, но рабочих дружно поддержат. И митинг на Станкомашстрое отвечает чувствам и мыслям крестьян. Я от имени крестьян скажу: В добрый час, товарищи рабочие, и с победой вас!… Что вы на меня так смотрите, Николай Михайлович?

— Как? — неопределенно улыбнулся Гринченко.

— С каким-то укоризненным предупреждением. Что, я тоже увлекся? — иронически спросил Сосновский и оглянулся на своих коллег.

У него пылало лицо, разгоряченное душевным страданием, искрометно блестели глаза, подрагивали губы. Он и вообще не мог спокойно работать и равнодушно относиться к своему делу. Он рвал себя ради крестьянства и этим же готов был беспощадно карать и других.

Гринченко его приметил еще в советское время, когда его, в то время молодого специалиста, избрали председателем колхоза, и он, как опытный машинист паровоза, повел хозяйство и сельскую жизнь, что называется, на всех парах. Гринченко наблюдал, как толково, с большим эффектом управлял хозяйством, облагораживал жизнь селян Сосновский.

Когда на долю Гринченко выпало обязательство руководить областью, он пригласил Сосновского в свою администрацию. И тот с первого же дня вписался в областной аппарат исполнительной власти и зубами вцепился в дело спасения аграрного сектора экономики в новых разрушительных условиях и много успел сделать против разрушительного процесса. Он не зазнавался, не хвалился, но знал, что ему делать. Он сколотил аграрное ядро в области, опираясь на такие хозяйства, как Высокий Яр и постепенно втягивал в его орбиту окружающие общественные хозяйства, суживая рыночно-капиталистическое болото. Он исподволь заставил на село работать даже Фомченкова, который помогал поддерживать водопроводы и электроэнергетическое хозяйство на селе. Гринченко втайне радовался своей кадровой находке в лице Сосновского.

Но Сосновский иногда пугал Гринченко безоглядным радикализмом своих суждений, будто нацелено подстерегал драматическую раздвоенность чувств главного руководителя области. Впрочем, не только Сосновский, а и тот же Лучин, и тот же Добыш, казалось, постоянно испытывали его на излом. Но он для их же поддержки сноровисто уходил из-под их влияния, для чего он должен был извиваться как вьюн, чтобы проскальзывать меж щупальцев спрута, опутывающего все общество.

Он обязан был держать свое влияние на непосредственных помощников, иначе утратит свою власть, и положение, отчего вокруг него окажется не бурлящий кипяток, а остывший кисель на поминках власти. Но ему важно было знать и потаенность мышления в своем рабочем коллективе. И вот сейчас неожиданно проявились откровения мыслей. По тону выступлений он еще раз понял, что подбор помощников он сделал правильный: перед ним сидели единомышленники и дельные работники. Их надо сохранить.

Как бы в подтверждение настороженности Гринченко, Добыш так же заговорил с резким суждением:

— Наше теперешнее государство в лице администрации президента и его правительства под видом политики рыночной свободы и демократии напрочь отказалось не только от крестьянства, а от всего трудового народа, и от низовых структур государства, названных иностранным словом муниципалитеты. Муниципалитеты, как местные органы самоуправления, как вы знаете, предоставлены сами себе, а без финансовой и материальной базы оказались перед своими жителями, нищими и обездоленными, в положении заложников государства. Вместе с ними и мы, представители областной, региональной власти, тоже выставлены в положении заложников, совершенно безвластных по отношению к хозяевам частного капитала, не нажитого, а награбленного у народа. Да и только ли региональные и муниципальные органы власти без материально-финансовой базы? Само государство оказалось без материально-финансовой базы, дающей государству и силу и власть. Вся экономическая база воровски отдана во владение частного капитала, и государственная власть де-факто, как говорят юристы, оказалась в руках олигархов, которые и диктуют и политику, и законы в своем государстве. Народное государство, расстрелянное в октябре 1993 года, скончалось после приватизации народного имущества, в результате которой и создано государство частного капитала, в котором властвуют олигархи. Именно они, властители от частного капитала отделили государство от трудового народа, как не принадлежащее последнему.

Добыш начал говорить спокойно и продолжал речь с напористой убежденностью, как бы стараясь внушить внимательно слушающим товарищам познанную им истину жизни народной. Как ученый экономист, он понял, что жизнь трудового народа олигархический режим так устроил, что отобрал у рабочего народа вместе со всем имуществом половину внутреннего валового продукта и даже неиссякаемый родник государственных доходов — природную ренту, дарованную России суровой природой.