Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

Н. С. Хрущева[1337], пробьет сквозь цензуру «Синюю тетрадь» о том, как Ленин с Зиновьевым прятались от полиции в Разливе (Октябрь. 1961. № 4), то едва не согласится написать сценарий для фильма М. Калатозова «Я, Куба»[1338].

Среди нереализованных замыслов К., которого А. Твардовский еще в 1950 году назвал «надеждой русской прозы»[1339], и «Иностранная коллегия» — повесть о революционном интернациональном подполье в Одессе, и «Московская повесть» — о жизни Марины Цветаевой, и рассказ «Мифы классической древности» — о древнем поэте, сочинителе мифов, и пьеса о Колумбе, начатая еще перед войной, и «Автобиографические заметки», иное многое.

И еще: в последние свои годы К., по собственному признанию, собирал силы

для написания самого главного — эпопеи, энциклопедии советской жизни за 25 лет, с 1924 по 1949–1950. <…> Объем — 240–250 авторских листов, 5000 страниц. Самый большой (по объему) роман в русской литературе. <…> Главный герой — советский народ, страдающий, побеждающий[1340].

От «Новой земли», как должен был называться этот роман, до нас дошли только несколько десятков страниц (Урал. 1967. № 3. С. 2–59). И нет уверенности ни в том, что этот замысел был бы вообще осуществлен, ни в его художественном достоинстве — увы, но циклопические сооружения такого рода почти никому и нигде не удаются.

Зато мы точно знаем — ранние «Звезду» и «Двоих в степи» можно перечитывать и сегодня. И уж точно стоит перечитывать вершинные поздние рассказы К. — «При свете дня» (Новый мир. 1961. № 7) и «Приезд отца в гости к сыну» (Знамя. 1962. № 5).

Соч.: Собр. соч.: В 3 т. М.: Худож. лит., 1985–1988; Слушая время: Дневники, записные книжки, письма. М.: Сов. писатель, 1990; Звезда: Избранное. СПб.: Амфора, 2015.

Лит.: Бочаров А. Слово о победителях: Военная проза Эм. Казакевича. М.: Худож. лит., 1970; Воспоминания о Э. Г. Казакевиче. М.: Сов. писатель, 1979, 1984; Рубен Б. Казакевич. М.: Аграф, 2013; Эммануил Казакевич: По страницам незабытого наследия. Биробиджан: ПГУ им. Шолом-Алейхема, 2013.

Казаков Юрий Павлович (1927–1982)

Начиналось все вроде бы безоблачно: К. родился и вырос на Арбате, в армию призван не был, закончил после архитектурно-строительного техникума (1946) музыкальное училище имени Гнесиных по классу контрабаса (1951)… Как вдруг засбоило: в консерваторию его все-таки не приняли, и играть пришлось по преимуществу не в театре или в концертах, а на танцплощадках.

Такой щелчок по самолюбию мог бы стать болезненным, будь музыка единственной страстью К. Однако еще в музучилище он взялся, оказывается, что-то пописывать для газеты «Советский спорт», сочинил пьесу «Новый станок», а в январе 1953 года опубликовал в «Московском комсомольце» и свой первый (почему-то «из американской жизни») рассказ «Обиженный полисмен». Так что, пометив в дневнике: «Не писать я уже не могу», — в сентябре того же года К. поступил в Литературный институт: сначала как заочник в семинаре драматургии у Б. Ромашова, а со следующего курса уже и очно — в прозе у Н. Замошкина.

И почти сразу пошла жизнь хотя молодого, но вполне профессионального и вполне, казалось бы, успешного литератора. Во всяком случае, к выпуску он уже напечатал «Голубое и зеленое» в «Октябре», «На полустанке» и «Некрасивую» в «Молодой гвардии», «Дом под кручей» и «Никишкины тайны» в «Знамени», «Арктур — гончий пес» в «Москве», ездил с командировочным удостоверением от «Знамени» на Русский Север, отдельной книжечкой издал в Архангельске рассказ «Тедди» (1957), подготовил сборники для Детгиза и «Советского писателя». Понятно, что на него обратили внимание. Сначала К. Паустовский, с которым К. в феврале 1957-го познакомился в Дубултах, ошеломленно отметил, «какой талантливый, зоркий и умный писатель вошел в нашу литературу». Потом В. Панова, прочитав рукописи на всероссийском семинаре прозаиков в Ленинграде, в ноябре того же года отозвалась о них так:

Юрий Казаков — талант очень большой, таящий в себе возможности неограниченные. Предоставленные им рассказы поражают силой эмоции, законченностью и стройностью, это — произведения большой литературы. В лепке характеров, в слове, ритмике, композиции, в искусстве создания настроения нам нечему учить молодого Казакова, он с неменьшим правом может взяться учить нас[1341].

Все прекрасно? Нет, не все. Диплом в Литинституте (1958) К. удалось защитить едва на троечку, поскольку официальные оппоненты В. Панков, А. Исбах и Ю. Лаптев, дружно назвав его талантливым, так же дружно сказали, что автор «еще не нашел себя в идейном отношении», что он «боится большой героической темы», «уходит с большой дороги на проселок», что его рассказы «книжные» и написаны они «вне времени и пространства». И плохи были бы дела К., не предложи председатель экзаменационной комиссии Вс. Иванов не губить молодому человеку судьбу и сомнительный диплом ему все-таки зачесть.

Так оно и дальше пойдет: едва ли не единодушное[1342] признание таланта, стилистической виртуозности — и тут же едва не единодушный упрек в мелкотемье и аполитичности, в абстрактном гуманизме и оторванности от больших проблем, какими положено жить большому художнику. И ладно бы только «полканистый», — по солженицынскому выражению, — Л. Соболев с трибуны писательского съезда порицал К. за «книжность и кабинетность», призывая его наконец-то «стать на верный путь»[1343]. Так ведь и фрондер А. Яшин записал в дневник, что «нет в его живописных рассказах ощущения эпохи, ее трагизма». И будущий «мовист» В. Катаев раз и навсегда — по причине «книжности» — дал К. в «Юности» от ворот поворот. И А. Твардовский согласился, что «автор явно талантлив», что «он уже писатель», но ни строки его в «Новом мире» так никогда и не напечатал, советуя браться «за дело посерьезнее, с чувством большей ответственности перед читателем, с ясным осознанием того, что в искусстве на одних „росах“, „дымах“ и т. п. далеко не уедешь»[1344].

Да что говорить, если и А. Солженицын в ноябре 1967 года с сожалением вздохнул: «И какой же сильный и добротный был бы Юрий Казаков, если бы не прятался от главной правды»[1345].

Увы, но «лирическая», — как припечатали критики, — или «настроенческая», — как определил ее В. Конецкий, — проза К. и в самом деле никак не согласовывалась с установками на проблемность и острую социальность, господствовавшими в оттепельной эстетике. Он пробовал спорить, он недоумевал:

Если чувствительность, глубокая и вместе с тем целомудренная, ностальгия по быстротекущему времени, музыкальность, свидетельствующая о глубоком мастерстве, чудесное преображение обыденного, обостренное внимание к природе, тончайшее чувство меры и подтекста, дар холодного наблюдения и умение показать внутренний мир человека — если эти достоинства, присущие лирической прозе, не замечать, то что же тогда замечать?[1346]

Вода, конечно, камень точит,