Вызволение сути - Михаил Израилевич Армалинский

спиной нетерпеливо спрашивает – ты уже кончил?

Единственно, где ей кое-как повезло в сексе, так это в Париже – в последнем любовном прибежище на Земле.

Шахматисточку показывают в постели с девицей, где они оказались, напившись. Понравилась ли шахматистке гомосексуальная половая жизнь в отличие от шахматной и гетеросексуальной, тоже неизвестно, хотя её милое личико в кровати было на этот раз умиротворённым.

Фильм заканчивается встречей героини на московском шахматном турнире со своей любовью, недосягаемым гомосексуалистом, который, оказывается, работает американским шахматным корреспондентом. Дружеские крепкие объятия с дружком, а также выигрыш на турнире вдохновляют победительницу опоздать на самолёт в США и остаться в Москве, играя с шахматистами-любителями в садике.

У героини явно появилась надежда, что ей всё-таки удастся переделать своего друга-гомосексуалиста в любовника-бисексуала.

Недаром же она с детства узнала смысл слова – cocksucker.

Да и оставшись в Москве и зная русский язык, она будет распевать:

Друга я никогда не забуду,

если с ним поебалась в Москве.

Общий смысл фильма весьма удручающий: если у тебя есть шахматы, наркотики и водка, то жизнь – прекрасна, и вполне можно жить без любовников, обходясь мастурбацией.

Такой вывод вполне соответствует “генеральной линии” общества, основанного на интенсивной сублимации, которая должна быть тем основательней, чем больше у тебя талант.

Но самое забавное, что американский непременный Happy еnd состоит в том, что героиня остаётся в Москве.

А там её арестуют как американскую шпионку, отправят в лагерь, где её “пустят под трамвай”, и она радостно станет вагИновожатой.

Про лекцию Олега Лекманова о сексе в русской прозе 20 века

14 декабря 2020 года литературовед Олег Лекманов прочитал лекцию о “Сексе в русской прозе 20 века”.

Лекция Лекманова, как и всякий разговор о сексе, была чётко и существенно ограничена отношением к сексу самого лектора.

Книг Лекманова я не читал – я уже не помню, когда я в последний раз читал какую-либо книгу. Но я посмотрел Олега Лекманова в Школе злословия, и нет у меня сомнения, что он симпатичный, добрый, неглупый и эрудированный человек.

Но он не подходит для разговора о сексе как в русской прозе в конце 20 века, так и о сексе вне русской прозы. Он и сам это признаёт в конце лекции, чем она была для него:

“Профессиональное испытание – трудно об этом говорить человеку моего поколения.”

То, что для Лекманова трудно, обнаруживалось по мере перехода от прозы серебряного века и советского периода к концу двадцатого века.

Свидетельством тому и структура лекции, которая на 80 процентов посвящена началу и середине 20 века, а после конца 70х Лекманов уже больше занимался перечислением имён нежели анализом.

Анализ же свёлся к тому, что секс в прозе в конце 20 века стал смешной или торопливый.

По сути я с ним согласен, так как над сексом в России принято либо хихикать, либо, коль до него дошло, – трахнуть побыстрее, и вперёд, к новым победам.

А что до торопливости, то эта беда была даже у любимого лектором Бунина. Как цитирует Лекманов рассказ “Антигона”:

“…и с потускневшими глазами медленно раздвинула ноги… Через минуту он упал лицом к ее плечу.”

То есть студентику понадобилась всего одна минута, чтобы кончить. Не думаю, что надо восхищаться таким сексом в литературе – уж слишком он оскорбителен для женщин.

Лекманов отмечает проникновение мата в литературу и его приемлемость среди молодых писателей. Однако, это вовсе не указывает на литературное торжество секса, а лишь демонстрирует пренебрежительное к нему отношение.

Никто над сексом не раздумывает, не размышляет, не углубляется ни в гениталии, ни в психику совокуплений – это для русских писателей не только не с руки, но прежде всего – страшно. Им по-прежнему страшна требовательность пизды и, как следствие, им страшно написать порнографию – ведь тогда ты окажешься не писателем, а (о ужас!) порнографом.

Им не осознать и не принять, что литературная порнография превыше всякого добропорядочного описания секса.

Секс – это не дань, которую надо отдать в разговоре о человеческой жизни, а именно этим занимаются писатели, ставя “птичку” на той или иной форме секса, описав его на нескольких страничках и тотчас убегая от него в торжественное смятение души или в активную форму пустопорожнего бытия, а чаще всего – пития.

Для меня же секс – это гремучая смесь онтологии с гносеологией, воспринимаемая как феноменология.

Когда лекция подошла к концу, я решил задать лектору два вопроса: о Пушкине и о себе.

Первый вопрос (почему он ни словом не упомянул о Тайных записках Пушкина?20) я задал анонимно, чтобы не отвлекать Лекманова от сути вопроса. Его зачитала чувственным большим ртом, полными губами, облизанными яркой помадой, ведущая – Генеральный директор Центра Вознесенского Ольга Варцева.

Лекманову не пришлось припоминать, что это за Тайные записки – любой приличный филолог знает их наизусть. Вот как он торопливо и с удручающей дикцией отреагировал на 59 минуте и 24 секунде:

– Ой да, я знаю кто это написал, это автор этой замечательной книги Михаил (ударение, правда, не знаю, как правильно) Армалинский. Я помню (невнятное слово), это любопытное, но частное вполне издание. Прекрасно, молодец, спасибо. Ээ… самореклама – это прекрасный способ заявить о себе. Ну, был бы у меня том толстый, я бы наверное о них упомянул… а может и не упомянул, не знаю.

Ответ Лекманова родил лишь новые вопросы.

Во-первых, что значит “любопытное, но частное вполне издание”? Интерпретировать противопоставление “любопытного” “частному” я не берусь. Сам же смысл фразы: “частное вполне издание” – это из области высшей математической филологии, которая мне недоступна.

Во-вторых, почему Лекманов запнулся на произношении моей фамилии Армалинский? Я ведь не француз, фамилию которого он бы мог произнести с ударением на последнем слоге. Я ведь не англичанин, фамилию которого Лекманов мог бы порываться озвучить с ударением на первом слоге. Нет, есть множество русских фамилий той же структуры, которые произносятся единообразно с привычным ударением на предпоследний слог: Маяковский, Вознесенский, Баратынский, Антокольский, ИАБродский и, наконец, Жириновский.

Всё это указывает на то, что Лекманову было неловко говорить не только о сексе в русской прозе, но также стало сверх его сил поведать о порнографии в Тайных записках Пушкина. А это бессилие выразилось в произнесённой бессмыслице.

Подобное ощущение неловкости проступило и у Ольги Варцевой, которая даже не дочитала мой второй вопрос до конца. Этот вопрос я задал уже не анонимно, а от себя лично, ибо речь шла обо мне самом. Вопрос: 1 час 06 мин 15 сек:

В серии “Русская потаённая литература” вышел том Михаила Армалинского…

и тут Ольга сделала многозначительную паузу, которая позволила Лекманову быстро осознать ситуацию, улыбнуться и убежать от ответа, сказав: “Следующий вопрос, пожалуйста.”

Если о порнографии Пушкина говорить ему неловко, то о