Россия в канун войны и революции. Воспоминания иностранного корреспондента газеты «Таймс» - Дональд Маккензи Уоллес

мог осуждать политические стремления польских патриотов. Либеральная атмосфера того времени была настолько философской и космополитичной, что почти не различала поляков и русских, а свобода считалась неотъемлемым правом каждого человека, к какой бы национальности он ни принадлежал. Но под этими прекрасными облаками космополитических настроений скрывался вулкан национального патриотизма, покамест дремавший, но отнюдь не потухший. Хотя русские в некоторых смыслах – самая космополитичная из европейских наций, они в то же время способны отдаваться бурным вспышкам патриотического фанатизма; и события в Варшаве привели в столкновение эти два противоречащих друг другу элемента национального характера.

Борьба оказалась минутной. Вскоре патриотические чувства взяли верх и сокрушили все интернациональные симпатии к политической свободе. «Московские ведомости», первая из газет, вернувших себе душевное равновесие, громили псевдолиберальную сентиментальность, которая, если ее вовремя не остановить, неизбежно приведет к распаду империи; а ее редактор Катков стал на время самым влиятельным лицом в стране, не считая облеченных властью. Своим убеждениям остались верны лишь немногие. Герцен, например, опубликовал в «Колоколе» пламенный панегирик двум русским офицерам, которые отказались стрелять в повстанцев; кое-где находились добрые христиане, которые признавались, что им стыдно за крайнюю суровость Муравьева в Литве. Но таких людей было немного, и большинство считало их предателями, особенно после опрометчивого дипломатического вмешательства западных держав. Даже Герцен из-за публичного выражения симпатий к повстанцам совершенно утратил популярность и влияние среди соотечественников. Подавляющее большинство публики вполне одобрило принятые правительством суровые и решительные меры, и когда восстание было подавлено, к устроенным Муравьеву овациям присоединились и те, кто еще несколько месяцев тому назад высокопарно говорил и писал о гуманизме и свободе! На торжественном обеде, устроенном в его честь, этот беспощадный администратор старомосковского типа, систематически выступавший против освобождения крепостных и никогда не скрывавший презрения к модным либеральным идеям, иронически выразил свое удовлетворение тем, что видит вокруг себя так много «новых друзей»![100]

Этот поворот в настроении общества дал московским славянофилам возможность снова провозгласить свое учение о том, что безопасность и процветание России не в либерализме и конституционализме Западной Европы, а в патриархальном самодержавии, восточном православии и русском национальном своеобразии. Так реакционные тенденции набирали силу; но Александр II, подавив всякую политическую агитацию, не сразу отказался от курса на радикальные реформы силами самодержавной власти. Напротив, он распорядился развернуть активную подготовительную работу по созданию местного самоуправления и реорганизации судов. Важные законы об учреждении земства и грандиозных судебных реформах, о которых я говорил в предыдущих главах, были заложены в 1864 году.

Эти и другие реформы, не столь важные, не произвели впечатления на молодых непримиримых. Небольшая группа под предводительством некоего Ишутина образовала в Москве тайный кружок и задумала покушение на императора в надежде, что его сын и преемник, которого ошибочно считали сторонником ультралиберальных идей, смог бы продолжить дело, которое его отец начал, но не решился завершить. В апреле 1866 года покушение на императора совершил юноша по фамилии Каракозов, когда его величество выходил из петербургского сквера, но пуля, к счастью, не попала в цель, а виновный был казнен.

Это происшествие стало поворотным моментом в политике правительства. Александр II стал опасаться, что зашел слишком далеко или, по крайней мере, проявил излишнюю поспешность в радикальном реформаторстве. Императорский рескрипт объявил, что закон, собственность и религия в опасности и что правительство намерено опираться на дворянство и другие консервативные элементы общества. Два периодических издания, пропагандировавшие наиболее передовые взгляды («Современник» и «Русское слово»), были навсегда запрещены, также были приняты меры к тому, чтобы ежегодные земские собрания не позволяли умеренным либералам публично выражать свои идеи.

Тайное расследование показало, что революционная агитация во всех случаях исходила от молодежи – студентов или недавних выпускников университетов, семинарий и реальных училищ, например Медицинской академии и Сельскохозяйственного института. Очевидно, что виновата была система образования. Полицейская система николаевских времен была вытеснена системой, в которой дисциплина была сведена к минимуму, а самое заметное место заняло изучение естествознания. Считалось, что именно в этом и лежит корень зла.

Англичанину, пожалуй, будет трудно представить себе, какая связь может быть между естествознанием и революционной агитацией. Нам эти вещи кажутся совершенно не связанными, как противоположные полюса. Само собой, математика, химия, физиология и тому подобные предметы не имеют ничего общего с политикой. Когда молодой англичанин приступает к изучению какой-либо области естествознания, он изучает свой предмет с помощью лекций, учебников, музеев и лабораторий, а овладев им, скорее всего, применит знания на практике. В России все иначе. Лишь немногие студенты ограничиваются своей специализацией. Большинство не любят кропотливой работы по овладению сухими фактами и с самонадеянностью, которая часто встречается у плохо образованной молодежи, стремятся стать социальными реформаторами и воображают себя особо способными для такой деятельности.

Но какое отношение, можно спросить, общественная реформа имеет к естествознанию? О том, что они связаны в русском сознании, я уже говорил. Хотя очень немногие из тогдашних студентов читали объемистые труды Огюста Конта, все они в той или иной мере были проникнуты духом позитивистской философии, где все науки подчинены социологии, а реорганизация общества является конечной целью научной деятельности. Позитивист с богатым воображением может пророческим взглядом увидеть человечество, реорганизованное на строго научных принципах. Хладнокровные люди, хоть сколько-то знакомые с реальным миром, если и предаются столь приятным мечтам, то ясно осознают, что эта конечная цель разумной деятельности человека, даже если ее удастся когда-нибудь достичь, пока еще маячит где-то в туманной дали будущего; но мечтатели-реформаторы из числа русских студентов 60-х годов были слишком молоды, неопытны и самоуверенны, чтобы распознать эту простую и безыскусную истину. Им казалось, что и так уже потеряно слишком много драгоценного времени, и им безумно хотелось без промедления приступить к великой задаче. Стоило им приобрести какие-то элементарные понятия о химии, физиологии и биологии, они тут же воображали, будто способны реорганизовать человеческое общество сверху донизу, а убедившись в этом, конечно, уже были неспособны к терпеливому и кропотливому изучению деталей.

Чтобы исправить это, министром народного просвещения был назначен граф Дмитрий Толстой – по общему мнению, столп консерватизма. На него возложили миссию защитить молодое поколение от пагубных идей и искоренить в гимназиях, училищах и университетах всякие революционные тенденции. Он решил укрепить дисциплину во всех учебных заведениях и до известной степени заменить неглубокое изучение естествознания глубоким изучением классики, то есть латыни и греческого языка. Эта схема, ставшая известной еще до фактического воплощения ее в жизнь, вызвала бурю недовольства у молодежи. Дисциплина в то время считалась устаревшим и бесполезным пережитком патриархальной тирании, и