Россия в канун войны и революции. Воспоминания иностранного корреспондента газеты «Таймс» - Дональд Маккензи Уоллес

интеллектуальное возбуждение и неистовые стремления, вылившиеся в то, что принято называть нигилизмом.

В предыдущей главе я указал, что в течение последних двух столетий все важные интеллектуальные течения Западной Европы нашли свое отражение в России и что эти отражения, как правило, можно по справедливости назвать преувеличенными и искаженными. Грубо говоря, течение нигилизма в России можно охарактеризовать как преувеличенное и искаженное отражение более ранних социалистических течений на Западе; но у него есть местные особенности и местный колорит, которые заслуживают внимания.

Ход истории хорошо подготовил российские образованные классы к восприятию и быстрому распространению социалистического вируса. В течение полутора веков страна подверглась ряду радикальных изменений, административных и социальных, в результате энергичных мер самодержавной власти при почти полном отсутствии стихийного содействия со стороны народа. В стране с такой историей социалистические идеи, естественно, не могли не стать популярными, ибо все социалистические системы вплоть до последнего времени основывались на том, что общественно-политический прогресс должен быть результатом не медленного естественного развития, а скорее философских спекуляций, мудрости законодателей и административной энергии.

Это допущение лежало в основе реформаторского энтузиазма, охватившего Петербург в начале правления Александра II. Считалось, что, руководствуясь абстрактными научными принципами, Россию можно радикально преобразовать в политическом и социальном смысле всего за несколько лет и тем самым поднять на уровень западноевропейской цивилизации и даже выше. Старые народы веками блуждали во тьме и спотыкались при слабом свете практического опыта, и, следовательно, их прогресс шел медленно и на ощупь. У России же нет необходимости идти такими окольными, неизведанными путями. Ей следует воспользоваться опытом старших сестер и избегнуть совершенных ими ошибок. Также нетрудно установить, в чем именно заключаются эти заблуждения, ибо они обнаружены, исследованы и объяснены самыми выдающимися умами Франции, Германии и Англии, которые прописали против них действенные лекарства. Русским реформаторам достаточно только изучить и применить выводы, к которым пришли эти выдающиеся авторитеты, и эта задача значительно облегчается тем, что они могут действовать на непаханой целине, не скованные феодальными традициями, религиозными суевериями, метафизическими идеями, романтическими иллюзиями, аристократическими предрассудками и тому подобными препятствиями, мешавшими общественно-политическому прогрессу в Западной Европе.

Такова была необычайная интеллектуальная атмосфера, в которой пребывали русские образованные классы в начале 1860-х годов. На «людей с чаяниями», тщетно мечтавших о большей гласности и открытости при мракобесном, репрессивном режиме предшествующего правления, она подействовала опьяняюще. Самые возбудимые и оптимистичные натуры всерьез уверились, что нашли удобный и короткий путь к процветанию страны и что для России наступил истинный общественно-политический золотой век[94].

В этих условиях неудивительно, что одной из характернейших черт того времени была безграничная детская вера в так называемые «новейшие результаты науки». Предполагалось, что непогрешимая наука найдет решение всех политических и социальных проблем. Что оставалось делать реформатору – а кто не хотел в то время быть реформатором? – так это изучить труды лучших авторитетов, которые долгое время жестко подавлялись цензурой, и теперь, когда они стали доступны, публика жадно набросилась на них.

Главным среди новых непогрешимых пророков, перед чьими трудами преклонялись, был Огюст Конт, основатель позитивизма. В его классификации наук венцом была социология, учившая, как организовать человеческое общество на научных принципах. России оставалось лишь принять принципы, изложенные и подробно растолкованные в «Курсе позитивной философии». Там Конт объяснил, что человечество должно пройти через три стадии интеллектуального развития: религиозную, метафизическую и позитивную – и что самые развитые нации, проведя столетия в первых двух стадиях, ныне вступают в третью. Поэтому Россия должна стремиться как можно скорее выйти на позитивную стадию, и были основания полагать, что вследствие некоторых этнографических и исторических особенностей она сможет совершить этот переход быстрее, чем другие народы. После трудов Конта наибольшей популярностью какое-то время пользовалась «История цивилизации» Бокля, которая сводила историю и прогресс человечества к вопросам статистики и заложила тот принцип, что прогресс всегда находится в обратном отношении к влиянию богословских концепций. Этот тезис считался очень важным с практической точки зрения, и из него следовал тот вывод, что быстрый национальный прогресс неизбежен, если удастся ликвидировать влияние религии и теологии. Очень популярен был и Джон Стюарт Милль, потому что он был «полон энтузиазма в отношении человечества и женской эмансипации»; и в своем трактате об утилитаризме он показал, что мораль – это просто кристаллизованный опыт многих поколений, пытавшихся найти ответ на вопрос о том, что в наибольшей степени способствует наибольшему счастью наибольшего числа людей. Второстепенных пророков того времени, среди которых видное место занимал Бюхнер, слишком много, чтобы тут их перечислять.

Странно сказать, но новейшие и передовые учения под очень тонкой и прозрачной маскировкой регулярно появлялись в петербургской ежедневной печати и особенно в толстых ежемесячных журналах, которые были размером с наши почтенные ежеквартальные альманахи, а то и крупнее. Искусство письма и чтения «между строк», уже сравнительно известное при драконовском режиме Николая I, теперь развилось до такой степени, что почти все можно было написать достаточно ясно, чтобы посвященные могли понять истинный смысл, не вызывая при этом грома и молний со стороны цензуры, которая теперь проявляла суровость лишь изредка. Более того, сами цензоры порой увлекались реформаторским энтузиазмом. Один из них много позже рассказывал мне, что в «неистовое время», как он его называл, всего за один год он получил от начальства не менее семнадцати выговоров за то, что без замечаний пропустил в печать сомнительные статьи.

Своих самых горячих сторонников это течение нашло среди студентов и молодых литераторов, но меж юных апостолов сыскалось и немало седобородых мужей. Все читатели периодической печати в той или иной степени стали проникаться новым духом; но, вероятно, многие даже из самых красноречивых не имели ясного представления, о чем рассуждали; ибо даже позднее, когда у неофитов было время познакомиться с доктринами, которые они исповедовали, я часто сталкивался с самым поразительным невежеством. Позвольте привести такой пример: один молодой господин, имевший обыкновение разглагольствовать о необходимости научной реорганизации человеческого общества, однажды заявил мне, что следует принимать во внимание не только социологию, но и биологию. Признавшись в полном незнании этой науки, я попросил его просветить меня и привести пример биологического принципа, который можно было бы применить к возрождению общества. Он растерялся и попытался отделаться расплывчатыми общими фразами; но я настойчиво удерживал его в рамках темы и злонамеренно предложил ему привести пример биологического принципа, который нельзя было бы использовать для этой цели. И опять у него ничего не вышло, и всем присутствующим стало очевидно, что о биологии, о которой он так часто рассуждал, он