Сокровище - Трейси Вульф

чем Куратор может себе представить.

– А может, тебе стоит посмотреть, как там Джексон? – предлагает Мэйси, не переставая строчить. – Он что-то притих. Должно быть, ему приходится нелегко.

– Нет, Джексон любит со всем справляться в одиночку, – возражает Флинт с широкой ухмылкой.

Никто из нас никак не реагирует на это – кроме Джексона, ручка которого замирает на полсекунды, после чего он опять принимается писать.

– Тебе необязательно говорить это с таким разочарованием, – спокойно замечает он.

– С какой стати мне испытывать разочарование? – спрашивает Флинт, перестав ухмыляться. – Если я не нужен тебе, это еще не значит, что я не буду нужен кому-нибудь еще.

И я вдруг чувствую себя полной дурой. Зайдя в этот зал, Флинт только и делал, что пытался облегчить нам жизнь. Получается ли у него это? Очевидно, нет. Но он все равно старается, несмотря на собственные душевные муки, а это дорогого стоит.

– Ты можешь помочь мне, Флинт. У меня слишком много телевизоров, чтобы я могла уследить за ними всеми, – говорю я ему, заметив, что Джексон начал строчить еще более остервенело. Я показываю на секцию телевизоров слева от меня. – Возьми амбарную книгу и займись этими рядами.

– Принято! – отвечает он и бросается в соседний зал, чтобы взять одну из волшебных амбарных книг Куратора.

После того как Флинт получает собственную секцию телевизоров, дело идет намного более гладко. Но это все равно изнурительная работа. Я не представляю себе, как Куратор делает ее почти в одиночку – пусть она и богиня. Не говоря уже о том, что – судя по тому, что соседний зал полон исписанных амбарных книг, – она занимается этим чуть ли не целую вечность, притом без выходных.

Это уму непостижимо.

В шесть с чем-то возвращается Хезер, чтобы сменить двоих из нас. И остаток вечера и ночи мы сменяем друг друга.

Когда около пяти утра настает наш с Хадсоном черед отдохнуть, мы с трудом поднимаемся по лестнице и на пару часов ложимся в кровать. Но после всего этого непрестанного глядения в экраны я не могу заснуть – даже после того, как обвиваю рукой талию Хадсона и прижимаюсь к нему.

Закрыв глаза, я все еще вижу то, что происходит в мире, – и хорошее, и плохое. Я понимаю, что это жизнь, что дерьмо случается в мире каждый день, я особенно хорошо усвоила это после последних двенадцати часов, когда на меня обрушилось столько всего.

Столько всего плохого. Столько всего хорошего. Столько всего… столько всего.

Мне казалось, что я контролирую себя и смотрю на эту работу трезво, но теперь, когда я закрываю глаза, все эти образы мелькают, мелькают передо мной снова и снова.

Это тяжело. Возможно, даже слишком тяжело.

Похоже, все остальные справляются с этим – даже Хезер после небольшого отдыха, – но все остальные не являются горгульями.

Всю жизнь мои родители говорили мне, что во мне слишком много эмпатии, что мне надо научиться отпускать некоторые вещи, оставлять их в прошлом. Но у меня это никогда не получалось – даже до того, как я узнала, что я горгулья. Я знаю, что некоторые люди умеют встряхиваться и жить дальше, когда случается что-то плохое, и я их не сужу. В конце концов, большей их части это нужно просто для того, чтобы выжить.

Но сама я не могу этого сделать. Горгулья во мне хочет исправить каждую несправедливость, желает защитить всех тех, кто не может защитить себя сам.

Это невыполнимо – а если бы я смогла добиться того, чего хочу, это бы нарушило баланс в мире. Я понимаю это, правда понимаю. Но не могу притвориться, будто я этого не жажду, особенно после того, как я столько часов просидела в этом зале, записывая столько всего плохого – и не записывая еще больше.

Это определенно одна из самых трудных вещей, которые мне когда-либо доводилось делать.

Несмотря на теплый воздух, проникающий в открытую балконную дверь, мне очень зябко, я промерзла до костей и прижимаюсь к Хадсону. Он погружен в полудрему, но, должно быть, ощущает мою дрожь, потому что поворачивается и обнимает меня, так что моя голова ложится на его бицепс, а сама я наполовину оказываюсь на его груди.

Под моим ухом его сердце бьется медленно и ровно, его грудь вздымается и опускается в мерном гипнотическом ритме, который в конце концов унимает мой ужас и мою боль и наконец-то – наконец-то – дает мне возможность уснуть.

Правда, ненадолго. Потому что в скором времени сквозь сон я вдруг осознаю, что что-то не так. Я не понимаю, что это – для этого я слишком сонная, – но что-то определенно не так.

Я медленно сажусь, потирая глаза и стараясь прогнать сонливость, и оглядываюсь по сторонам. Что же не так?

Комната тускло освещена, небо за балконом все еще темное. На моем телефоне нет новых сообщений – ни текстовых, ни голосовых. Хадсон рядом со мной мирно спит. В конце концов я опять ложусь, твердо решив уснуть снова. И тут Хадсон вдруг вскрикивает и дергается.

Затем еще раз. И еще. И еще.

«Он что, заболел?» – думаю я, снова сев. Но вампиры не болеют, во всяком случае, не так. Поэтому я включаю ночник – и до меня доходит, что Хадсону снится кошмар.

Судя по тому, как он дергается и дрожит, это не просто кошмар, не абы какой кошмар, а кошмар всех кошмаров.

– Хадсон, – шепчу я, прижав ладонь к его груди. – Все нормально, малыш. Все хорошо.

Он не отвечает, похоже, он вообще не слышит меня, ведь у него даже не подрагивают веки. Вместо этого он продолжает просто лежать, напрягшись и будто одеревенев, пока я тру ладонью его руку.

Может, он заснул крепче? Я жду несколько минут, но когда ничего не происходит, закрываю глаза и ложусь рядом с ним – и чуть не подпрыгиваю до потолка от его истошного крика.

– Хадсон! – Я так удивлена и напугана, что тоже кричу. – Хадсон, что с тобой?

Но он все еще спит. Его дыхание тяжело, грудь судорожно вздымается, тело дрожит, а глаза широко раскрыты. Он слепо глядит в пространство.

– Что случилось, малыш? Что с тобой? – спрашиваю я. Он продолжает трястись и содрогаться, и до меня только через секунду доходит, что он все еще не проснулся. Он по-прежнему погружен в свой кошмар.

Я пытаюсь оставаться спокойной, ласково потираю его спину, шепчу ему. Но из его груди вдруг вырывается ужасный всхлип – все его тело сотрясает рыдание, –