Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только - Павел Федорович Николаев

и жены не предсказывают ни спокойствия, ни тихой радости в будущем. Пушкин у нас, жена его хороша, хороша, хороша!»

Как хороша? — спросим мы. «Это очень молодая и очень красивая особа, тонкая, стройная, высокая, — лицо Мадонны, чрезвычайно бледное, с кротким, застенчивым и меланхолическим выражением, — глаза зеленовато-карие, светлые и прозрачные, — взгляд не то чтобы косящий, но неопределённый, тонкие черты, красивые чёрные волосы».

Новый год петербургская знать открыла костюмированным балом в Аничковом (царском) дворце. Каждая маска должна была обращаться к императорской чете со стихами, специально приготовленными по этому случаю. Фрейлина Екатерина Тизенгаузен (сестра Дарьи Фикельмон) выбрала для бала костюм циклопа и попросила Пушкина помочь со стихами. Так родилось стихотворение «Циклоп»:

Язык и ум теряя разом,

Гляжу на вас единым глазом:

Единый глаз в главе моей.

Когда б судьбы того хотели,

Когда б имел я сто очей,

То все бы сто на вас глядели (3, 162).

Н. Н. Пушкина

Пушкина в Аничков дворец не пригласили — не по чину, но в преддверии Нового года он был официально принят на государственную службу: «Государь Император высочайше повелеть соизволил: отставного коллежского секретаря Александра Пушкина принять на службу тем же чином и определить его в Государственную коллегию иностранных дел» (из указа от 14 ноября). В связи с оформлением на службу Пушкин дал следующую расписку:

«Я, нижеподписавшийся, сим объявляю, что я ни к какой масонской ложе и ни к какому тайному обществу не принадлежу ни внутри империи, ни вне её, и обязываюсь и впредь оным не принадлежать и никаких сношений с ними не иметь».

6 декабря последовало следующее распоряжение царя:

«Государь Император всемилостивейше пожаловать соизволил состоящего в ведомстве Государственной коллегии иностранных дел коллежского секретаря Пушкина в титулярные советники.

Высочайше повелено требовать из государственного казначейства с 14 ноября 1831 года по 5000 рублей в год на известное Его императорскому величеству употребление, по третям года, и выдавать сии деньги тит. сов. Пушкину».

Друзья поэта, переживающие за него, радовались его бытовому обустройству. А. И. Тургенев, человек небедный (недавний директор Департамента духовных дел иностранных исповеданий), писал брату Николаю: «Александр Пушкин точно сделан библиографом Петра I и с хорошим окладом». Да, 5000 рублей в год простым смертным вполне хватало на безбедную жизнь, на эти деньги можно было купить небольшую деревеньку с десятком-двумя крепостных[119].

В Петербурге началась придворная «карьера» поэта, принесшая много неприятностей. Как-то графиня Нессельроде, супруга министра Коллегии иностранных дел, взяла Наталью Николаевну на небольшой вечер в Аничковском дворце. Узнав об этом, Пушкин буквально взбеленился. В бешенстве он кричал:

— Я не хочу, чтобы жена моя ездила туда, где я сам не бываю.

О случившемся стало известно царю, и 29 декабря 1833 года Александр Сергеевич был пожалован в камер-юнкеры. Этот придворный чин открывал перед поэтом и его женой возможность (и обязанность) посещения мероприятий, проводившихся в царском дворце. О реакции Пушкина, последовавшей на заботу властелина России, мы узнаём из рассказа Н. К. Смирнова[120]:

«Пушкина сделали камер-юнкером, это его взбесило, ибо сие звание точно было неприлично для человека в 34 года, и оно тем более его оскорбило, что иные говорили, будто оно было дано, чтоб иметь повод приглашать ко двору его жену. Притом на сей случай вышел мерзкий пасквиль, в котором говорили о перемене чувств Пушкина, будто он сделался искателем, малодушен. Пушкин, дороживший своей славой, боялся, чтоб сие мнение не было принято публикой и не лишило его народности. Словом, он был огорчён и взбешён и решился не воспользоваться своим мундиром, чтоб ездить ко двору, не шить даже мундира.

Жена моя, которую он очень любил и очень уважал, и я стали опровергать его решение, представляя ему, что пожалование в сие звание не может лишить его народности, ибо все знают, что он не искал его, что его нельзя было сделать камергером по причине чина его, что натурально двор желал иметь возможность приглашать его и жену его к себе, и что Государь пожалованием его в сие звание имел в виду только иметь право приглашать его на свои вечера, не изменяя церемониалу, установленному при дворе. Долго спорили мы, убеждали Пушкина, наконец, полу-убедили.

Он отнекивался только неимением мундира, и что он слишком дорого стоит, чтоб заказывать его. На другой день, узнав от портного о продаже нового мундира князя Витгенштейна, перешедшего в военную службу, и что он совершенно будет впору Пушкину, я ему послал его, написав, что мундир мною куплен для него, но что предоставляется взять его или ввергнуть меня в убыток, оставив его на моих руках. Пушкин взял мундир и поехал ко Двору».

К своему рассказу о камер-юнкерском мундире Смирнов дал ещё следующее пояснение: «Пушкин имел чин 9-го класса с титулованием „Ваше благородие“. Государь присвоил Пушкину сразу 5-й чин придворного звания, соответствующий статскому советнику в гражданских чинах с обращением „Ваше высокородие“.

Нужно сознаться, что Пушкин не любил камер-юнкерского мундира. Он не любил в нём не придворную службу, а мундир камер-юнкера. Несмотря на мою дружбу к нему, я не буду скрывать, что он был тщеславен и суетен. Ключ камергера был бы отличием, которое он оценил, но ему казалось неподходящим, что в его годы, в середине его карьеры, его сделали камер-юнкером наподобие юношей и людей, только что вступающих в общество. Вот вся истина против предубеждения против мундира. Это происходило не из оппозиции, не из либерализма, а из тщеславия и личной обидчивости».

С государственной службой у Пушкина были проблемы. В Коллегии иностранных дел, в Кишинёве и в Одессе, то есть семь (!) лет он откровенно манкировал ею. Даже М. С. Воронцов, строгий и волевой человек, не мог заставить его работать. Правителю канцелярии Михаилу Семёновичу А. И. Казначееву Александр Сергеевич так объяснял свою позицию в отношении своих должностных обязанностей:

— Семь лет я службою не занимался, не написал ни одной бумаги, не был в сношении ни с одним начальником. Мне скажут, что я, получая 700 рублей, обязан служить. Вы знаете, что только в Москве или Петербурге можно вести книжный торг, ибо только там находятся журналисты, цензоры и книгопродавцы. Я поминутно должен отказываться от самых выгодных предложений единственно по той причине, что нахожусь за 2000 вёрст от столиц. Правительству угодно вознаграждать некоторым образом мои утраты, я принимаю эти 700 рублей не так, как жалование чиновника, но как паёк ссылочного невольника.

Поскольку на государственной службе поэт «не