Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только - Павел Федорович Николаев

кадетский корпус. Окончив его, Владимир Иванович плавал на одном судне с будущим знаменитым флотоводцем П. С. Нахимовым. И вдруг, сняв мундир, поступил на медицинский факультет Дерпта. Учился одновременно с основоположником военно-полевой хирургии Н. И. Пироговым и сам стал отличным хирургом. Николай Иванович говорил о Дале:

— Это был человек, что называется, на все руки. За что ни брался, всё ему удавалось освоить.

Владимир Иванович был искусным резчиком по дереву, делал миниатюрные изделия из стекла, знал двенадцать языков. Позднее, проживая в Оренбурге, собирал тюркские рукописи и считается одним из первых тюркологов в России.

В. И. Даль

Как литератор Даль был популярен в 1840-х годах. Известность ему принесли сказки — «Русские сказки, из предания народного изустного на грамоту гражданскую переложенные, к быту житейскому приноровленные и поговорками ходячими разукрашенные казаком Владимиром Луганским». Книга была даже принята в качестве диссертации на соискание учёной степени доктора филологии. Но министр просвещения посчитал сказки Даля неблагонадёжными, и его арестовали. Выручил Владимира Ивановича В. А. Жуковский, воспитатель царских детей.

Выйдя из узилища, Даль решил подарить один из сохранившихся у него экземпляров запрещённых сказок А. С. Пушкину. Знакомство с ним, жившим в доме на углу Гороховой и Большой Морской, состоялось осенью 1832 года.

— Я поднялся на третий этаж, — вспоминал Даль, — слуга принял у меня шинель в прихожей, пошёл докладывать. Я, волнуясь, шёл по комнатам, пустым и сумрачным — вечерело. Взяв мою книгу, Пушкин открывал её и читал с начала, с конца, где придётся, и, смеясь, приговаривал: «Очень хорошо».

Подарок пришёлся Александру Сергеевичу по душе, и он в ответ вручил гостю рукописный вариант «Сказки о попе и работнике его Балде» со следующим автографом: «Твоя от твоих! Сказочнику казаку Луганскому, сказочник Александр Пушкин».

18 и 19 сентября 1833 года Пушкин и Даль общались в Оренбурге, куда поэт приехал, собирая материал о восстании Пугачёва. Вместе они ездили в Бердскую слободу. В Оренбурге Александр Сергеевич сообщил Далю сюжет сказки «О Георгии храбром и волке».

В 1836 году стихотворным посланием Даль приветствовал выход первого номера журнала Пушкина «Современник». В конце этого года Владимир Иванович вернулся в столицу, а в полдень 28 января следующего года узнал о ранении поэта и тотчас полетел на Мойку, 12. Сутки он не отходил от постели Пушкина. Это были последние часы жизни Александра Сергеевича. Их трагизм Даль передал в записке, написанной сразу после кончины поэта.

* * *

Среди пушкинистов и просто почитателей великого поэта существует разноголосица в определении прямого наследника Александра Сергеевича на поэтическом олимпе. Интересную мысль по этому вопросу высказал писатель А. Г. Битов: «Думаю, что настоящий и единственный наследник Пушкина — это, конечно, Владимир Даль».

В подтверждение этих слов Андрей Георгиевич приводит последнюю просьбу поэта, обращённую к Далю:

— Ну, подымай же меня, пойдём, да выше, выше, ну, пойдём!

«И действительно, — продолжает Битов, — Даль „пошёл выше“ — он взялся за сам язык, за толкование его и создание словаря[128]». То есть он — единственное завершение Пушкина. Далю удалось создать великую книгу, в которую мы все до сих пор смотрим и которая естественным образом Пушкина продолжает.

Конфликт

«10 мая[129] Государю неугодно было, что о своём камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностью. Но я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного» (8, 50).

Написано это было в крайнем возбуждении, вызванном следующим инцидентом. Московская почта перлюстрировала письмо Пушкина к жене. Почт-директору А. Я. Булгакову не понравился абзац о царских особах: «Все эти праздники просижу дома. К наследнику являться с поздравлениями и приветствиями не намерен; царствие его впереди; и мне, вероятно, его не видать.

Видел я трёх царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упёк меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвёртого не желаю; от добра добра не ищут» (10, 475).

В полиции письмо скопировали и отослали копию Бенкендорфу, который показал её царю. Откровения поэта, конечно же, не обрадовали Николая Павловича, но Жуковский, которому монарх показал копию, сумел убедить Николая I в безопасности письма и в полной лояльности Пушкина государю. Самого же поэта покоробил сам факт чтения царём частного письма, и 10 мая он полыхал на страницах своего дневника: «Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться — и давать ход интриге. Что ни говори, мудрено быть самодержавным» (8, 50).

Тонкая психика поэта была очень ранима. Л. Н. Павлищев, сын сестры Александра Сергеевича, говорил по этому поводу:

— Переходы от порывов благодетельного веселья к припадкам подавляющей грусти происходили у Пушкина внезапно, как бы без промежутков, что обусловливалось нервною раздражительностью в высшей степени. Он мог разражаться и гомерическим смехом, и горькими слезами, когда ему вздумается, по ходу своего воображения. Восприимчивость нервов проявлялась у него на каждом шагу, он поддавался легко порывам гнева. Нервы Пушкина ходили всегда как на каких-то шарнирах.

10 мая поэт негодовал на царя по поводу перлюстрирования его писем, а через месяц писал жене: «На того[130] я перестал сердиться, потому что, в сущности говоря, не он виноват в свинстве, его окружающем. А живя в нужнике, поневоле привыкнешь к говну, и вонь его тебе не будет противна, даром что джентльмен. Ух, кабы мне удрать на чистый воздух» (10, 493).

Прошло две недели, и Пушкин получил приглашение на день рождения царя (25 июня). Идти на дворцовое торжество не хотелось, и Александр Сергеевич преподнёс Николаю I фигу (через Бенкендорфа, конечно):

«Граф, поскольку семейные дела требуют моего присутствия то в Москве, то в провинции, я вижу себя вынужденным оставить службу и покорнейше прошу Ваше сиятельство исходатайствовать мне соответствующее разрешение» (10, 857).

Отправив письмо, Александр Сергеевич сказал об этом Жуковскому, и Василий Андреевич отчитал его, указав на то, что письмо оскорбительно для царя, проявившего заботу о Пушкине; что поэт лишает сам себя гарантированного заработка и возможности работать в архивах. Словом, опустил поэта с неба на землю. Пришлось обращаться к Бенкендорфу с просьбой задержать ранее посланную просьбу об отставке. Помог и Жуковский, замолвивший перед царём слово за поэта, о чём и сообщил ему 3 июля:

«Вот вчера ввечеру государь сказал мне в разговоре о тебе и в ответ на вопрос мой: нельзя