Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только - Павел Федорович Николаев

ли как этого поправить?

— Почему ж нельзя! Пускай он возьмёт назад своё письмо. Я никого не держу и его держать не стану. Но если он возьмёт отставку, то между мною и им всё кончено.

Мне нечего прибавить к этим словам, чрезвычайно для меня трогательным и в которых выражается что-то отеческое к тебе, при всём неудовольствии, которое письмо твоё должно было произвести в душе государя».

Для решения вопроса, поднятого Пушкиным, Жуковский советовал ему обратиться прямо к царю. На что Александр Сергеевич отвечал своему другу и покровителю: «Писать письмо прямо к государю, ей-богу, не смею — особенно теперь. Оправдания мои будут похожи на просьбы, а он уже и так много сделал для меня».

Закончил Пушкин письмо к старшему другу разъяснением о том, как он решился просить увольнения: «Подал в отставку я в минуту хандры и досады на всех и на всё. Домашние обстоятельства мои затруднительны: положение моё не весело; перемена жизни почти необходима» (10, 499).

Пока поэт объяснялся с Жуковским, пришёл ответ на его письмо от 30 июня: ваша просьба об отставке удовлетворена. Пришлось начинать всё сначала — обратиться к А. Х. Бенкендорфу:

«Милостивый государь, граф Александр Христофорович, крайне огорчен я, что необдуманное прошение моё, вынужденное от меня неприятными обстоятельствами и досадными, мелочными хлопотами, могло показаться безумной неблагодарностию и супротивлением воле того, кто доныне был более моим благодетелем, нежели государем. Буду ждать решения участи моей, но во всяком случае ничто не изменит чувства глубокой преданности моей к царю и сыновней благодарности за прежние его милости» (10, 500).

Такие письма в канцелярии Бенкендорфа не залёживались, Александр Христофорович без промедления доложил о нём царю: «Так как он сознаётся, что просто делал глупость и предпочитает казаться лучше непоследовательным, нежели неблагодарным, то я предполагаю, что Вашему Величеству благоугодно будет смотреть на его первое письмо, как будто его вовсе не было. Перед нами мерило человека: лучше, чтобы он был на службе, нежели представлен самому себе».

Царь согласился с Бенкендорфом и приказал передать заблудшему подданному: «Я ему прощаю, но позовите его, чтобы ещё раз объяснить всю бессмысленность его поведения и чем всё это может кончиться. Что может быть простительно двадцатилетнему безумцу, не может применяться к человеку тридцати пяти лет, мужу и отцу семейства».

То есть, по выражению восточных мудрецов, как человек Пушкин потерял лицо. Формально (чтобы не раздувать кадило) Николай I простил поэта, но его необъяснимые метания из одной крайности в другую подорвали к нему прежнее расположение самодержца. Это понял Жуковский и нещадно ругал любимца:

— Ты человек глупый, не только глупый, но и поведения непристойного.

В письме, направленном Александру Сергеевичу по этому же поводу, учитель бранил ученика и настоятельно требовал извиниться (в любой форме) перед царём:

«Я право не понимаю, что с тобою сделалось; ты точно поглупел; надобно тебе или пожить в жолтом доме, или велеть себя хорошенько высечь, чтобы привести кровь в движение… Зачем ты мудришь? Действуй просто. Государь огорчён твоим поступком; он считает его с твоей стороны неблагодарностью. Он тебя до сих пор любил и искренно хотел тебе добра. По всему видно, что ему больно тебя оттолкнуть от себя.

Что же тут думать! Напиши то, что скажет сердце. А тут право есть о чём ему поразговориться. И не прося ничего, можешь объяснить необходимость отставки; но более всего должен столкнуть с себя упрёк в неблагодарности и выразить что-нибудь такое, что непременно должно быть у тебя в сердце к государю. Одним словом, я всё ещё стою на том, что ты должен написать прямо к государю и послать письмо свое через гр. Бенкендорфа. Это одно может поправить испорченное».

Пушкин понимал, что его просьбу об отставке царь расценил как акт оппозиционности ему и его режиму. Отставка от чего? От работы над книгой о Петре? От пятитысячного годового оклада, когда он сидит по шею в долгах? (Только долги «чести», то есть карточные, превышали у Пушкина в это время 60 тысяч рублей.) От возможности его дамам (жене и её сёстрам) посещать балы и другие мероприятия в Аничковом дворце?

Отказаться от всего этого во имя чего? Ради долговой ямы? А если нет, значит, у Пушкина есть весомая причина дистанцироваться от Императорского двора. Не по душе он ему. Отсюда тысячи причин, чтобы не являться на царские мероприятия. Не прижился поэт ко двору, понял Николай I и сделал свои выводы.

Пушкин между тем стоял на своём. «Я право не понимаю, что со мной делается, — ответил он на письмо Жуковского от 6 августа. — Идти в отставку, когда того требуют обстоятельства, будущая судьба всего моего семейства, собственное моё спокойствие — какое тут преступление? Но государь может видеть что-то похожее на то, чего понять всё-таки не могу. В таком случае, я не подаю в отставку и прошу оставить меня в службе.

Теперь, отчего письма мои сухи? Да зачем же быть им сопливыми? Во глубине сердца своего я чувствую себя правым перед государем: гнев его меня огорчает, но чем хуже положение моё, тем язык мой становится связаннее и холоднее. Что мне делать? просить прощения? хорошо; да в чём? К Бенкендорфу я явлюсь и объясню ему, что у меня на сердце…» (10, 500–501).

В этот же день Александр Сергеевич обратился к начальнику III отделения канцелярии Его Императорского Величества. Он повторил ещё раз, что просил отставки исключительно по семейным обстоятельствам и сожалеет, что его намерения были неправильно истолкованы. После вступительной части письма последовал гимн Николаю I: «Государь осыпал меня милостями с той первой минуты, когда монаршая мысль обратилась ко мне. Среди них есть такие, о которых я не могу думать без глубокого волнения, столько он вложил в них прямоты и великодушия. Он всегда был для меня провидением, и если в течение этих восьми[131] лет мне случалось роптать, то никогда, клянусь, чувство горечи не примешивалось к тем чувствам, которые я питал к нему. И в эту минуту не мысль потерять всемогущего покровителя вызывает во мне печаль, но боязнь оставить в его душе впечатление, которое, к счастью, мною не заслужено» (10, 848–859).

Пелись эти дифирамбы, конечно, не для Бенкендорфа, а для его хозяина. Александр Христофорович должен был изложить царю содержание письма и при желании самодержца предъявить его. Что он и сделал. Николай I, уже простивший Пушкина, был удовлетворён его смирением, но в искренность его не поверил. Благожелательное расположение к поэту сменилось недоверием. Царь понял, что Пушкина приручить