Молодость - Савелий Леонов

На ближайшей к нему пулеметной двуколке сидел наводчиком круглолицый парень в английской шинели, с карабином через плечо. Пригожий нахмурился и спросил:

— Почему надел трофейную шинель? Думаешь, она лучше нашей?

— Никак нет, товарищ комбат, — смело, почти весело ответил наводчик, — нашу не променял бы на такую тряпку! Да после плена вещевой склад не попадался.

— Ты был у деникинцев?

— Два раза, товарищ комбат. Полное невезение, можно сказать, приключилось. Сначала под Лихой попался — едва удрал на грузовике. Потом возле Кшени нас отрезали марковцы… Что поделаешь? Не война — беда одна!

— Фамилия?

— Моя-то? Пятиалтынный. Севастьян Пятиалтынный, — и, заметив на лице комбата явное недоверие, наводчик обиженно умолк.

В ту же минуту спереди и с боков загремели винтовочные выстрелы, застрекотали на разные лады «гочкисы», «льюисы», «шошы»… Пригожий видел, как лошади понеслись с двуколкой Севастьяна и на всем галопе рухнули, подкошенные пулеметной очередью, как упал ездовой и еще падали красноармейцы, не понимая, откуда взялась эта погибель. Воздух огласился стонами раненых, началась беспорядочная ответная пальба, лишь усиливая смятение расстроенных подразделений.

Пригожин не помнил, что кричал, что делал, находясь в центре перекрестного огня. Но когда он увидел поднявшиеся из кустов и оврагов грязно-желтые цепи корниловцев, услышал их рев, сознание его вдруг стало ясным.

— Лауриц! Будь ты проклят! — крикнул он, вспомниз предателя.

Он занес правую руку за спину и, точно падая всем корпусом вперед, метнул гранату. Увесистая металлическая бутылка с легким шуршанием понеслась по крутой дуге в пасмурную высь и тотчас рванула землю в цепи корниловцев.

Белые уже не шли, а бежали вперед, озлобленные дерзостью смельчака. Но гранаты летели одна за другой, опустошая ряды атакующих. Еще миг — и корниловцы дрогнули.

Пригожий взял винтовку наперевес:

— За мной, ребята! Ура!

Именно этот момент и вызвал приступ бешенства у генерала, наблюдавшего вместе с Лаурицем за боем. Однако ни генерал, ни Лауриц, подняв бинокли, не видели, каким мужеством засветились лица красноармейцев, что двинулись за своим комбатом в контратаку.

Пригожин пробежал мимо убитых лошадей и перевернутой двуколки, с которой Севастьян снимал пулемет. А вскоре громкий стук «максима» присоединился к дружной винтовочной пальбе.

«Молодчина! — подумал Пригожий. — С такими парнями можно воевать!»

И ему стало больно, что от батальона уцелела лишь горстка людей, что полк с такими большими потерями выбирается из западни.

Не вступая врукопашную, белые вели огонь из всех видов оружия. Они подтянули батареи на помощь пехоте, и теперь сырое небо гудело и лопалось, рассекаемое вспышками шрапнели.

Пригожин смотрел в сторону деревни Столбецкой, горевшей от артиллерийского обстрела, и с ужасом догадывался о судьбе других полков.

«Что же делает Станкевич? — громко, надсадно стучало в мозгу. — Где он — рыцарь благородства, заплативший такой ценой за собственную слепоту?»

Глава двадцать вторая

Проливные дожди расквасили поля и дороги. Всюду зияли, точно ловушки, грязные колдобины, в которых тонули колеса повозок, конские копыта и грузные орудия. А над головой продолжали нестись темно-лиловые разодранные ветром тучи, смешиваясь с удушливым дымом и пороховыми газами.

13 октября бронепоезда и артиллерийские батареи белых с утра открыли шквальный огонь, предвещая решительную атаку.

Снаряды рвались и на передней линии советских войск, и в ближайшем тылу, и в обезлюдевших теснинах городских кварталов.

Солнце, не показываясь, ушло в смрадную высь, а низко над землей кружились три самолета, ведя разведку и корректируя стрельбу белых батарей.

Прихрамывая, Семенихин шагал по окопам, вырытым за ночь в полный профиль, с брустверами и пулеметными гнездами. Сейчас бы патронов сюда! Но патронов имелось всего лишь по две ленты на пулемет да по тридцать штук на пехотинца.

— Кажется, и так хороша обстановочка! — повернулся он к Степану. — Нет, надо же было еще соседу внезапно сняться с позиции, оголить наш фланг.

Слушая командира полка, Степан смотрел на извилистую траншею левого фланга. Он вспоминал рассказ Пригожина о таинственном исчезновении Лаурица и строил всевозможные догадки.

— Может, Антон Васильевич, пятьдесят пятая дивизия получила особое задание?

— Что значит — особое? Задание, комиссар, у всех одно: не пустить белых в Орел! А здесь, как ты хочешь, очевидное преступление… Да, да! Почище взорванных за нашей спиной мостов!

Когда Семенихин называл Степана комиссаром, это означало крайнюю меру его раздражения. Он точно забывал о дружбе, был строг и придирчив, и в такое время Жердеву приходилось искать отвлекающую тему.

— Говорят, Ударная группа вошла в соприкосновение с противником, — заметил Степан.

— Не только вошла в соприкосновение, но и потрепала дроздовцев, — поправил Семенихин оживившись. — Ведь там товарищ Серго!

И он начал рассказывать об организаторском таланте и железной воле Орджоникидзе, о совместной работе в июльские дни 1917 года. Тогда Серго, прибывший из якутской ссылки, готовил пролетариев Нарвской заставы к решительному штурму капитализма.

Однако сомнение продолжало мучить Семенихина. Он думал: сумеет ли этот большой и сильный человек навести порядок в сложной фронтовой обстановке, где достаточно преуспели тайные и явные враги Родины?

Ходили слухи, что Ударная группа с первых же боев оказалась в тяжелом положении. Наступая согласно приказу командования на Фатеж — Малоархангельск, она имела целью вклиниться между корниловской и дроздовской дивизиями для нанесения удара во фланг корниловцам. Но при необеспеченности собственных флангов и тыла сама подвергалась угрозе окружения и вынуждена была выделить значительные силы прикрытия, растянувшись на пятьдесят километров по фронту. В таком виде она уже не представляла собой мощного кулака. Отдельные части ее поодиночке ввязывались в сражение, не истребляя полки «цветных» войск, а лишь вытесняя с занятых позиций.

Командир и комиссар полка шли по окопам, проверяя расположение стрелковых подразделений, пулеметные гнезда, запасы гранат. В батальоне Терехова задержались. Тут обрывался левый фланг.

Семенихин приказал усилить опасный участок пулеметами и подтянуть роты второго эшелона на случай обходного маневра неприятеля. Затем окинул беспокойным взглядом оборону из конца в конец… На сухом, забуревшем от непогоды лице его прочел Степан то же, что застыло на лицах красноармейцев: готовность умереть.

«Теперь пусть идут, — будто говорил командир. — Пусть идут, больше ничего сделать нельзя».

И действительно, офицерский полк корниловцев тотчас двинулся тремя цепями, густо и четко разграфив серое жнивье. Цепи стекали на зеленую озимь ближайшего поля, словно гребнем, прочесывали в лощине заросли дубняка. Буря орудийной пальбы сменилась налетевшей волной злобного крика и воя белой пехоты.

Правда, эта пехота уже не бравировала под обстрелом, как в первые дни сражения за Орел. Не пела гвардейских маршей, не шагала во весь рост, с папиросками в зубах. Потоки раненых и свежие холмы могил на раскисшей равнине отрезвили завоевателей.

Сейчас корниловцы, идя в атаку, кланялись пулям, тащили на ногах пуды жирного чернозема и неистово орали, желая побороть собственный страх. Они прытко съезжали в глинистые овраги и опасливо карабкались на противоположную крутизну, где широко гуляла смерть. Многие завидовали тем, кто валился, подкошенный свинцом, кому не придется лезть в следующую минуту на советские штыки.

Бронепоезд «Стенька Разин» пристрелялся и открыл беглый артиллерийский огонь. Снаряды рвались среди корниловцев, окутывая цепи дымом и прошибая в них огромные прогалины.

— Сомкнись! — слышалась команда старших офицеров.

«Давно пора этому красному бронепоезду заткнуть глотку!» — возмущенно подумал Гагарин, наступавший с батальоном в центре офицерского полка.

Гагарин вспоминал заверения Лаурица, что город защищаться не будет, что красноармейские цепи оставлены без патронов, и ярости его не было границ.

Он шагал вслед за первой цепью, переходившей по колено через грязный ручей, за которым начинался подъем. Рядом с Гагариным вскрикнул и уткнулся носом в грязь командир роты.

— Поручик Голощак, принять командование ротой! — приказал Гагарин.

Он боялся очередного удара со стороны полка Семенихина, причинявшего корниловцам огромные потери. Этот полк, известный Гагарину по украинским боям, устраивал и здесь, на подступах к Орлу, всевозможные ловушки.

Среди корниловцев, идущих в атаку, раздалась команда: