Виланд - Оксана Кириллова

Но я ошибся.

– Я был в Сталинграде, – низким хрипловатым голосом заговорил он. – И теперь я вряд ли назову их примитивными, Ганс… Да, повезло, что ж тут, забрали меня домой из того страшного котла с последней партией раненых. Двадцать третьего января мое полумертвое тело закинули в самолет, а двадцать четвертого потеряли мы тот последний сталинградский аэродром. В том котле мы варились с русскими вместе, Ганс, мололо всех подряд, невзирая на расу. По метру выскребали друг у друга землю, отбивали каждую развалину. Бывало, могли занять даже один дом: наши засядут на первом этаже, а русские еще второй удерживают. И там и там гора трупов, кто жив – еле дышит от усталости. Привалимся к стене, винтовку обнимем, и вдруг тишина. Выше тоже люди, тоже без сил. Тоже поняли, что минуту можно урвать на передых. И тут в один момент слышим: «Эй, фрицы!» Мы им: «Что вам, русские?» – «Воды хоть глоток есть?» – «Есть, а у вас что?» – «А у нас kurewo!» Так они сигареты называют. И мы менялись. Менялись, Ганс! Прекращали огонь на время, курили-пили, переглядывались, перемигивались… А потом расходились. И снова огонь. Во время одного из таких обменов я выменял шнапс на позолоченный портсигар, красивый такой. Перекурили после обмена, русский высокий был, со светлой бородой, он ее постоянно приглаживал, глядел на меня, усмехался. Потом снова встретились, уже в бою на улице. Они в окопе засели, а наш один подобрался совсем близко – и гранату туда. Но его самого же волной и зацепило, не устоял на ногах. Кто-то из русских из окопа успел выскочить и тут же положил его. А вокруг все горит, земля гудит, пыль, гарь – я не сразу разглядел, кто выскочил. Навел на него автомат и вижу – знакомый мой, бородатый. Дрогнула у меня рука. А он тем временем нашего лейтенанта угробил, тот за грузовиком прятался. Прямо в голову, мозги по всему борту, каска откатилась мне под ноги. Я на русского – он на меня – автоматы вскинули друг на друга, а он мне улыбается. Тоже узнал, значит. Мол, не обессудь. И… и ничего, патроны закончились у него. Мне повезло, значит. Он дуло опустил и усмехается еще шире. Тоже, наверное, думал, что за чертовщина, вчера менялись, а сегодня… Вижу, вроде вздохнул он, мол, стреляй, что ж. Я и… Это был честный бой. А через секунду и меня прошило. Пришел в себя уже на перевязке. Портсигар до сих пор у меня, вот он, глядите.

– Хорошая вещь…

– А мне смотреть на него тошно, – покачал головой хозяин портсигара. – Противоестественно это все, аж воротит: вот мы вместе курим их kurewo, пьем нашу воду, давая друг другу передышку, а вот уже убиваем друг друга. Того бородатого тоже, небось, ждала какая-нибудь фройляйн, как и меня моя Клара. Я лежал тогда на сыром полу в темном вонючем подвале, слышал, как в нескольких метрах от меня крысы копошатся в горе грязных бинтов и тряпок, в которой, кажется, замерзал один из наших безнадежных солдатиков, лежал и думал: какого черта я здесь делаю? Убивать можно и за деньги, и по приказу, и из страха, а вот погибать только за смысл, а иначе тошно. А смысла-то и не было, Ганс. Там-то я его и не увидел, где он мне нужен был больше всего. И тогда какого черта я делаю в этом Сталинграде, за тысячу километров от дома, который надо было «защищать»? Я лежал и думал, да, я начал думать там… Не самое приятное дело, признаюсь.

Тем временем драку удалось разнять. Побитых и едва стоящих на ногах развели по разным концам стола. Но даже сейчас они не унимались.

– А я тебе говорю, что Запад во всем виноват! Он предательски вонзил нам нож в спину в самый разгар польской кампании! – утирая разбитую губу, кричал тот, кто затеял потасовку. – Они дали в руки этим варварам все козыри! Идиоты, они ведь и себе вырыли яму! Они и понятия не имеют, с кем побратались!

В какой момент они позабыли о митингующих студентах в Мюнхене, из-за которых изначально сцепились? Я сделал знак кельнеру, чтобы он повторил мне еще стакан.

– А так бы взяли их наскоком! – все еще не унимался драчун. – Блицкриг…

Но и другой не намерен был молчать.

– В Европе-то, где страны размером с носовой платок, это, может, и работает! Но подмять под себя разом целый континентальный массив нельзя, дурак!

Судя по всему, он был прав, глупо было рассчитывать, что мы возьмем Россию одним блицем. Ганс, также наблюдавший за перепалкой, по-видимому, тоже был согласен с этим. Он снова негромко проговорил своим приятелям:

– Белосток, Минск, Смоленск, Вязьма, Киев – везде мы были хороши, всех пропарили в котлах, а в итоге идем к самому сокрушительному поражению, которое будет помнить человек. Да хоть бы и Москву взяли, все одно результат был бы один. Французы взяли, потом еле ноги унесли. И глупо как-то получается: вот горела их Москва из-за француза. А теперь они с лягушатниками бок о бок против нас идут.

Я допил остатки в своем стакане. В руках у меня все еще было письмо, которое отец молча всучил мне утром, после рождественских поздравлений. Очередное послание от его приятеля, медленно сходившего с ума на Востоке в айнзацкоманде.

«…Самое страшное, когда они окончательно все осознаю́т, то не рыдают, не плачут, не кидаются на нас, не молят о пощаде. Целуют друг друга на прощание. А если с детьми малыми, то все внимание им. Идет такая, с каждым шагом все ближе ко рву, но вместо рыданий что-то бормочет мальцу, которого к груди прижимает. И так что мать, что отец. По головке гладят, рассказывают что-то, отвлекают, значит. Одна девушка шла без родителей, без детей. Двигалась медленно в очереди за всеми. Когда перед ней оставалась одна партия, она вдруг подходит к нам и говорит: "Мне только семнадцать было". Еще живая, а уже "было". Сколько их уже прошло мимо нас, а ее, худую, бледную, с глазами серыми и пшеничными волосами, помню до последней черточки, будь проклята эта память. Вместе с другими она пошла по телам на то место, куда указали. Сложно это, идти по свежим трупам, я имею в виду. Они еще мягкие, скользкие от крови, босые ноги проскальзывают, проваливаются. Дошла и легла… Потом следующая партия на них. А у рва ветер трепал цветные ленты-завязки на детских шапочках. Их всегда много. Я потом смотрел на игрушки, забрызганные кровью, бутылки с сосками, на которых еще было тепло младенческих губ. И снова слышал автоматную очередь. И снова партия на предыдущих. К вечеру котлован был полон, они, как в штабелях, лежали друг на друге ровными плотными рядами. На краю, свесив ноги, сидел Гельмут и курил. Когда он видел, что кто-то шевелился или поднимал голову, он вскидывал автомат и добивал. В тот раз я попросил у него сигарету и тоже закурил. Впервые за сорок лет. Смотрел на пятно пшеничных волос посреди котлована. Ветер их шевелил. Уже опускался туман, который смешивался с паром от остывающих тел. Раздался щелчок. Фотограф делал снимки для отчета…»

Нужно было выкинуть это чертово письмо. Не дай бог оно попадет кому-нибудь в руки.

Уходя, я оставил письмо на столе, прижав его кружкой. Что ж, я был слишком пьян.

17 декабря 1993. Архив

Лидия потерла переносицу и осторожно поводила головой из стороны в сторону, разминая усталую шею. Глянув на часы, она поняла, что просидела в архиве уже больше трех часов. Приглушенный свет, поначалу казавшийся приятным, изрядно утомил глаза. Она прикрыла веки, размышляя над тем, что ей удалось выяснить: бабушка Валентины в возрасте семнадцати лет была угнана на принудительные работы в Германию. Уже в рейхе ее отправили в лагерь по доносу фермера, у которого она работала. Каким-то чудом ей удалось пережить заключение в Аушвице и дождаться завершения войны. После освобождения она попала в фильтрационный лагерь в Кемптене, где была установлена ее личность, затем вместе с партией других бывших узников вернулась в СССР.

Лидия еще раз посмотрела на имя, которое выписала, и бессознательно обвела его несколько раз: К. Лозовская.

•••

Я с трудом дождался окончания праздников. Время, проведенное с отцом, выматывало сильнее службы. Но что самое поразительное, это было молчаливое время. Мы больше не вступали в перепалки, предпочитая ограничиваться краткими замечаниями по нашему быту. И тем не менее мне по-прежнему было тяжело с ним под одной крышей. Возможно, потому, что он в чем-то оказался прав, но даже и не думал указывать мне на это. Просто спокойно поглядывал из-под своих кустистых бровей, будто ждал, что я сам