Черный Дракон - Денис Анатольевич Бушлатов

за рукав.

— Послушай ты меня! — ее голос на миг становится громче, но тут же снова падает до едва различимого шепота: — Не знаю я, чем он так тебе насолил, но стоит твое упрямство того, чтобы умереть из-за него? Послушай! — пальцы на рукаве сжимаются сильнее, когда Коннор пытается вырваться. — Письма сейчас из города слать нельзя, все голубятни закрыты и под охраной, кроме той, что у бургомистра, его личная. Ею сейчас он может пользоваться, знать местная, кому он сам дозволит, и наш командующий. Голубя оттуда можно прямо в императорскую голубятню отправить, письмо оттуда вмиг куда надо в Венерсборге доставят, — он отмечает, как она избегает поминать его отца хоть немного конкретнее, опасаясь доверить это знание лишним ушам. — Напиши отцу, Коннор, попроси вступиться за тебя! Я тебе что надо для письма принесу и печать нашу у командующего достану, чтобы на конверт поставить, даже на голубятню проберусь, ты только напиши ему, письмо я за тебя подделывать не стану. Пусть хоть в изгнание тебя из империи отправят, но не в петлю.

— Даже если бы и написал, они говорят, — Коннор кивает ей на Варию и Отмара, — новая казнь завтра уже. Если какой голубь и успеет до Венерсборга за день добраться, до ответа я могу не дожить. Если и будет ответ вообще…

— Я командующему скажу, — не сдается Октавия, — когда отправлю все, попрошу отложить казнь до ответа, — взгляд ее вновь опасливо обращается в угол камеры, а губы почти беззвучно говорят: — Не захочет он на себя и на всех нас гнев твоего отца накликать.

— Гнев? — у Коннора вырывается непрошеный смешок. — Я это не всерьез все, забудь. Никакого письма ему от меня не будет, но спасибо тебе, что предложила.

— Да почему же ты упертый такой?! — она с негодованием трясет его за плечо. — Это все шутки по-твоему? Думаешь, никто тебя не казнит в самом деле, так, пугают просто?

— Можете меня перед этим хоть голым на площадь выволочь и кнутом перед толпой отхлестать, это и то не такой позор, как у отца мне подачек просить. Он в жизни и не заговорил со мной ни разу, не то что сыном признать, хоть и знали все вокруг об этом. Плевать он хотел, как я и когда помру. Ему и хорошо даже, если вот так, рано и подальше от столицы. А ты дай мне хоть какую честь напоследок сохранить, я все же… тоже рыцарем был.

— Нет никакой чести на виселице сгинуть, — ее кулак с бессильной яростью бьет по решетке. — Тебе и могилы своей не дадут, бросят в одну кучу с преступниками и бродягами, да сожгут. Коннор, он заботился ведь о тебе, хоть и не показывал. Ты среди нашего набора одним из лучших был, таких на передовую отправляли, абаддонов ловить, а тебя в резервацию в глуши заслали. Понятно ведь, кто постарался, чтобы подальше от опасностей тебя упрятать и от беды уберечь.

— Постарался, — Коннор горько усмехается, — чтобы лишние глаза меня не видели, его собственные в том числе. Он и из столицы меня в Цитадель отправил, чтобы не мешался ему там. А ты не стой здесь со мной, все равно не разубедишь, а тебя искать скоро станут.

Несколько секунд она в смятении топчется на месте, собираясь с мыслями, прежде чем сказать:

— Я пойду, а ты подумай пока. Передумаешь — попроси стражника, который еду принесет, меня кликнуть.

— Постой! — спохватившись Коннор вновь оказывается у решетки, а двинувшаяся было прочь девушка застывает на месте. — Я тебя прощаю.

Октавия смотрит в его глаза, долго и странно. Хмурится, слишком сильно и натужно, поджимает губы и не сразу находит силы снова заговорить:

— Не за что тебе меня прощать. Я сделала, что должна была.

— И я так думаю, — бросает он вслед, пока она спешно удаляется от его камеры, — а вот ты сама — нет.

Когда он садится обратно к Варии и Отмару, те на удивление тактично и словом не поминают ничего из услышанного. Только позже, когда чуть в сторону отставляется светляк, а на расчищенное под кости место Коннор выбрасывает две единицы, столько же двоек и едва не укатившуюся прочь в темноту тройку, Отмар собирает кости в стакан и тяжко вздыхает:

— Ну и дурак же ты, парень…

***

— Ты права не имел мне мешать! Я мог бы вмешаться, за каким Лодуром ты ко мне полез?! Если сам ничего не мог, хоть бы мне не мешал!

— В чем я тебе помешал, идиот? Угодить в соседнюю с ним камеру? Ну ты уж прости, раз так, со всем рыцарским великодушием, твою мать!

Блез зло сплевывает себе под ноги и приглаживает волосы, пока раскрасневшийся Ричард открывает и вновь закрывает рот, от одолевшего его возмущения не находя слов. В глухой проулок, где оказываются они, не выходят окна домов, а ворота и собравшаяся у них кассаторская братия оказываются достаточно далеко, чтобы для обоих отпала нужда скрывать чувства. Ада боязливо держится чуть поодаль от них, сжимая в руках сиротливо висящий на ее плече лук, у ворот так и оставленный притороченным к седлу ее коня. Слишком длинный и неудобный из-за большой разницы в росте между ней и тем, по чьим меркам он был сделан, он путается в ее ногах при ходьбе, но Ада и словом не думает пожаловаться на это. В голове у нее никак не может уложиться, что все случилось на самом деле, а не было всего навсего глупой шуткой, которая вот-вот прекратится и вернет все как было. Стискивая лук в пальцах, она слышит голос вновь отмершего Ричарда:

— Я мог бы все им объяснить.

— Что объяснить? Что он хороший парень, потому что друг твой? Разуй ты глаза, на него не чужое преступление повесили, он сам дезертировал и сам стрелу у кассаторов спер. За такое в империи казнят.

Ричард отворачивается в сторону, больше не способный держаться перед ними, трет лицо дрожащими руками, выдыхает — громко и судорожно. Аде хочется сделать для него хоть что-то, хотя бы глупо пообещать, что все образумится, но горло вдруг спирает, а ноги отказываются слушаться и подходить хоть на шаг ближе. Где-то вдалеке небо глухо громыхает, будто сам Тар изо всех сил бьет мечом по своему щиту, и лишь тогда она замечает, что мир вокруг и правда помрачнел от собирающихся над ними