Черный Дракон - Денис Анатольевич Бушлатов

Блез ухитряется вывернуть что-то совсем новое, чего Коннор никак не ожидал от него, и он ощущает собственное бессилие. Он никак не может прочитать и окончательно понять его. Блез рос совсем не там и совсем не так, как сам Коннор и все, кого он знал прежде, с ним приходится думать о том, о чем он едва ли должен был думать прежде, приходится ожидать чего угодно и, хоть отчасти это и вызывает раздражение, вместе с тем Коннор чувствует и легкий охотничий азарт.

Он ежится и шипит от холода под струей пахнущей озером воды, помогает ей руками, чтобы скорее вымыть остатки кое-где присохшей к волосам травяной каши. Сперва прозрачная, она стекает вниз по дрожащему телу грязными потоками размывшего дорогу дождя, но, даже когда вода становится чище, до тошноты надоевший запах сухой травы так никуда и не исчезает.

Мечтая лишь о том, как бы скорее согреться, Коннор и не думает поискать вокруг зеркало, только впопыхах натягивает на плохо обтертое тело одежду и трясущимися руками растирает себе плечи. В комнату он возвращается все еще не попадая зубом на зуб. Чтобы хоть как-то скрыть это, давит из себя усмешку — слишком кривую даже по ощущениям — и интересуется:

— Ну как?

Блез не мигая смотрит на него несколько секунд и вдруг отводит глаза, едва слышно прочищает горло. Все это как-то… (Коннор все никак не может подобрать слова для увиденного) сконфуженно? Взгляд Ады оказывается куда красноречивее: она смотрит на него, затем на (хвала богам!) не замечающего этого Ричарда, а следом снова на него. Коннору вдруг становится ужасно холодно не только снаружи, но и внутри.

Он был благодарен богам, подарившим ему рыжие волосы матери. Слишком приметные, нарочито эльфийские и всегда приковывающие взгляды тех, кому остро хотелось кого-то ненавидеть, как ни удивительно, именно они помогали ему скрываться, пока он жил в Венерсборге. Он знал, что те же боги дали ему отцовские глаза, квадратную челюсть и даже форму носа — почти те же, что достались и Ричарду. И, хоть любопытные сплетники быстро сложили все в уме, иные не старались углядеть черт высокородного отца в рыжем сыне теллонской служанки, гораздо легче и охотнее находили они их в его законном наследнике, таком же статном и темноволосом. В один миг ставший таким же, Коннор чувствует себя шпионом, с которого вдруг сорвали все его старательно продуманное прикрытие, все до последней крупицы и безо всякой жалости.

— Все, хватит вам, — совершенно неожиданно приходит на помощь наемник, очевидно осознающий собственный просчет. — Спать все валите, нам завтра с самого утра кассаторов дурить. Лампу давай забирай, принцесса, — он впихивает ее девушке, собой заслоняя свет от молча переминающегося с ноги на ногу Коннора, — а то потеряешься еще, давай-давай, иди отсюда.

***

— Сожмешь задницу еще сильнее, и она такой навсегда и останется, — вполголоса замечает Блез, когда после очередного поворота вдали наконец показываются единственные на время особого положения открытые ворота.

Коннор не находит в себе ни сил, ни желания отвечать после короткой бессонной ночи, которую он проворочался на чужой кровати. Вид городских ворот вновь наполняет его мысли одним — мечтами о том, чтобы все это закончилось для него как можно скорее. Коннор не хочет думать о том, что это лишь первый из череды разов, когда он окажется нос к носу со своими преследователями, дрожащий и зашуганный, как заяц перед стаей голодных волков; у него никак не выходит осознать и принять, что гонимые Орденом абаддоны ухитрялись жить так годами и не сдаваться. Совсем не хочется ему думать и о том, что сам он и подписал себе этот приговор, сам отринул сперва все шансы на честную жизнь на службе, а затем и на благополучный побег из империи. Чем ближе он оказывается к распахнутым воротам, чем отчетливее в лучах рассветного солнца сияют кассаторские доспехи проверяющих, тем более яростно Коннор твердит про себя, что это было правильно, было необходимо. Не ради него самого, не ради его спокойствия, но ради других — тех, чьим палачом ему не придется стать, и тех, кого он сможет защитить.

Несмотря на ранний час, перед воротами уже успела собраться небольшая толпа, все никак не сдвигающаяся вперед из-за телеги с чьими-то пожитками, досматривать которую приходится сразу троим. Даже на расстоянии слышен недовольный гул, тут же поднятый остальными ждущими.

Взгляд Коннора ловит блеск, так знакомо скользящий по лучам позолоченного кассаторского солнца на груди, и сердце стучит где-то в самом горле, мешая сглотнуть. Здесь, внизу, их четверо, по двое на каждую людскую колонну, пятый и шестой стоят вдали, у самих ворот, вместе с солдатами гарнизона. Коннор не знает, что стоит делать: прятать ли глаза или рискнуть и убедиться, что все они ему незнакомы. На щеке вдруг начинает саднить царапина, которую он оставил этим утром старательно соскребая с лица рыжую щетину — по тонкой еще корочке крови проезжается соленая капля пота.

Он думает о том, что, конечно же, никого он в действительности не спас своим побегом. Пусть ушел он, и его рука больше не принесет смерти ни одному абаддону (он с горечью вспоминает о пещере у берегов Траноса и трясет головой), на его место тут же пришел кто-то новый, наверняка куда более сговорчивый и готовый исполнять любую волю командующих, каждое слово кассаторских уставов до последней точки. Коннор лишь угодил собственной совести, только самого себя избавил от страданий, а заодно и чувства вины за то, чего он уже никак не совершит. Он знает, что его место в резервации уже занято и, быть может, тот уже успел упокоить еще одного заключенного, в этот раз навсегда. А, быть может, он и вовсе оказался насильником, достойным преемником ублюдка сира Свена, или даже хуже, чем был тот, хоть сейчас Коннору все никак и не удается представить, кто же может быть хуже…

— Эй, — в этот раз Блез толкает его локтем, чтобы уж точно привлечь к себе внимание, — можешь не храбриться, ты ж у нас теперь простолюдин, который хвост между ног зажал и от абаддонов удирает, но хоть сделай вид, что не из-за кассаторов ты штаны мочишь.

Коннор кивает и невольно смотрит в сторону, на собственный лук, для надежности вместе с колчаном притороченный к седлу Ады. Самому себе без привычного ремня на груди и тяжести за спиной он кажется почти что голым. Ада же, заметив его взгляд, чуть улыбается — коротко и ободряюще, хоть он