Пётр и Павел. 1957 год - Сергей Десницкий

Павел Петрович был потрясён: какой бешеный темперамент!.. Какая неуёмная страсть кипела в этом человеке!..

– Так что пока твоему Алексею Ивановичу ничего не грозит, можешь ему это передать, – после продолжительной паузы спокойно сказал Тимофей Васильевич и смятым носовым платком вытер пот со лба…

– Что же ты такое натворил, что на тебя дело завели? – осторожно спросил Павел Петрович.

– Жидёнка одного к праотцам отправил. Тогда, в тридцать седьмом, начальство меня похвалило, а нынешние… Осуждает!.. Хотя этот Ланда – единственный, кого я.

– Неужто?!.. – удивился Троицкий.

– Не веришь?.. – ухмыльнулся Семивёрстов. – Чем хочешь, поклясться могу!.. Хотя после смерти матушки мне вроде, как и клястся уже нечем…

– А как быть с теми, кого после твоих допрсов к стенке поставили?..

Тимофей громко, заливисто расхохотался.

– Я-то тут причём?!.. – удивился искренне, неподдельно. – Сие в мою компетенцию не входило… И не смотри ты на меня так!.. Не надо!.. Неужто на тебе крови нет?.. Ни за что не поверю, что на Гражданской ты с "беляками" только философские диспуты вёл и па-де-катры танцевал. Приходилось убивать, товарищ комбриг?.. Ведь приходил ось?!..

Троицкий побледнел.

– Каюсь… Убивал… – сказал тихо, но твёрдо. – Но снисхождении не прошу.

– То-то и оно!.. – Тимофей бросил погасший окурок в урну и встал. – Пойдём лучше выпьем, Павел Петрович. А разбираться, кто прав, а кто виноват, – самое гиблое дело. Об этом мы с тобой никогда не договоримся. Пошли!..

– И последний вопрос, Тимофей Васильевич… Для чего ты мне свидание с Гошей устроил? Не думаю, что поиздеваться хотел, какой-то другой замысел был у тебя. Но какой? – понять не могу.

Семивёрстов ухмыльнулся:

– Зацепил-таки он тебя!.. А я и не заметил… Старею, значит…

– Так зачем же?

– Хотел одну теорийку свою проверить.

– И как?.. Проверил?..

– Мгу… Видишь ли, Павел Петрович, мне казалось, что в деле с тобой, я одну очень серьёзную промашку допустил. Не всегда сила силу ломит, случается, слабость посильней оказывается, а я с тобой только на силу рассчитывал. Очень уж ты меня завёл! "Да неужто, – думал я, – этот хлипкий интеллигент не согнётся под напором моим?" И просчитался!.. А мне знаешь, что надо было сделать? Когда я тебе очную ставку с женой устроил, мне бы не орать на тебя, а отпустить вместе с ней на все четыре стороны: мол, гуляйте, голубки, милуйтесь… А через недельку, другую… – он хитро подмигнул Троицкому, – вернуть обратно в камеру. Да ты бы у меня, как шёлковый стал… Все бумажки подписал бы, во всём признался, потому как опять захотелось бы побабиться с женой. Но эта мысль мне только сейчас в голову пришла. И решил я проверить, так ли оно на самом деле?.. Но опять ошибся. Если бы ты при встрече со своим мучителем озлился, значит, действительно, надо было тебя лаской пронять. А ты даже бровью не повёл. Сильный ты человек, Павел Петрович. Очень сильный. Преклоняюсь.

Троицкий усмехнулся, мгновенье постоял, словно хотел ещё о чём-то спросить, но, вместо этого, протянул гардеробщику свой номерок. Семивёрстов бросился помогать ему одеться и, когда натянул на плечи собеседника пальто, тихонько, почти в самое ухо спросил:

– Так не хочешь выпить со мной?..

– Благодарствую, Тимофей Васильевич. С меня довольно.

– Ты не только сильный, ты ещё и гордый. Что же не спросишь, для чего я тебя на поминки позвал?

Павел Петрович обернулся и посмотрел Тимофею прямо в глаза. Тот смутился, отвел взгляд, достал из внутреннего кармана кителя сложенный пополам листок бумаги, протянул Троицкому:

– Вот вы меня во всех смертных грехах обвиняете, гражданин Троицкий, а оказывается, не один я ко всем вашим несчастьям причастен. Есть и другие лица, из-за которых вы безвинно пострадали.

Павел Петрович, предчувствуя недоброе, сразу не стал брать бумагу.

– Что это?

– Донос, – ответил Семивёрстов. Сказал просто, как о чём-то обыденном. – И обратите внимание на подпись. Хотя и без подписи, думаю, вы этот почерк из тысячи отличите.

У Павла Петровича потемнело в глазах. До него с трудом доходил смысл написанного… Аккуратно выведенные буквы прыгали перед глазами и никак не хотели складываться в слова. Он перечитал раз, потом ещё…И ещё!.. Чтобы понять, наконец, содержание… Превозмогая тошноту, от которой кружилась голова и щемило в груди, он поднял глаза на своего бывшего следователя. Тот печально, с какой-то затаённой грустью смотрел на своего бывшего подследственного. Понимал, что для того значат эти несколько строк, написанных на листке, вырванном из школьной тетради в косую линейку. Понимал, сожалел, сочувствовал.

Троицкий вернул донос Семивёрстову.

– Оставьте его себе, товарищ Троицкий, – неожиданно предложил Тимофей. – Так сказать, на долгую память. В деле вашем подшит машинописный оригинал. Притом анонимный. Наши интеллигентные доносители редко пользовались пером, предпочитали пишущую машинку. Думаю, почерка своего стеснялись. Это уже по моей инициативе автор сего сочинения написал его от руки и поставил собственноручную подпись. Для чего спросите?.. А так… На всякий случай… Может, когда и понадобится, подумал я тогда, и спрятал в свою личную коллекцию человеческой подлости. У меня в ней много прелюбопытных экспонатов хранится. Многие мёртвым грузом до сей поры лежат, а этот вот, как видите, пригодился… Прощай, Павел Петрович!.. Не поминай лихом!.. – и лихо щелкнув каблуками до ослепительного блеска надраенных сапог, исчез за дверью зала кафе.

Павел Петрович вышел из кафе на шумную вечернюю Сретенку. Только что закончился киносеанс. Люди шли сплошным потоком и возбуждённо обсуждали только что увиденный фильм. Троицкий с трудом пробирался сквозь этот людской поток и чувствовал, что задыхается. Ноги стали какими-то ватными, кружилась голова, и какая-то мутная липкая тошнота подступала к самому горлу. Он не помнил, как поймал такси, как добрался до площади Коммуны. Но, когда переступил порог гарнизонной гостиницы, с облегчением увидел, как от столика дежурной, за которым восседала роскошная Лариса Михайловна, ему навстречу поднялся сияющий Влад.

Слава Богу, – теперь он был не один…

– А мы вот с Ларочкой уже собирались в розыск вас объявлять, товарищ комбриг. Нельзя так надолго и так внезапно исчезать. Верно я говорю, Ларисочка?..

– Владислав! Вы слишком фамильярны, – одёрнула его дежурная, но весь её жизнерадостный вид, красноречивее любых слов говорил – такая фамильярность ей явно по сердцу. – Товарищ генерал, к сожалению, дома практически не бывает. Вероятно, у него в Москве столько знакомых, что… я даже не знаю.

Чего "не знала" Лариса Михайловна, она так и не объяснила. Не захотела или не смогла.

– Между прочим, кроме Владислава, вас этот толстый противный грузин несколько раз спрашивал и грозился цепями к себе приковать.

Всем своим видом она демонстрировала, что обида, нанесённая ей Троицким, оставила в её нежной душе трудно заживающую рану, но как мужественная благородная женщина она простила своего обидчика. Теперь её нежным сердцем безраздельно владел блистательный колымчанин.

– Как это вы меня разыскали? – спросил Троицкий, пожимая руку Влада.

– Очень просто. Гарнизонная гостиница в Москве одна, и, кроме вас, никто из Троицких за последние несколько лет в ней не останавливался. Так что, без проблем.

Павел Петрович открыл дверь своего номера и, пропустив Влада вперёд, спросил:

– Какие новости?

– Новостей целая куча. Номер раз: Людмилка уехала, но дала мне ясно понять, что моё предложение её заинтриговало. Через полторы недели вернётся и даст окончательный ответ. Ох, и погуляем тогда!.. Номер два: на приём в прокуратуру записался. Обещали в течение недели принять. Номер три: Макаровна с Павлом сегодня тоже в поход по начальству собираются, а завтра мы на приём к окулисту идём. Я их в гостиницу "Алтай" устроил, рядом с ВСХВ…

– Рядом с чем?

– ВСХВ. Неужели не знаете? Всесоюзная сельскохозяйственная выставка.

– Ах, да! – с трудом ворочая языком, проговорил Троицкий. – Верно, ВСХВ… – и, цепляясь за висящую на двери штору, стал медленно сползать на пол.

– Что с вами, товарищ генерал? – закричал Влад.

– Врача… побыстрее… Что-то у меня… тут, – он ткнул себя в грудь.

Насмерть перепуганный Влад стремглав бросился из номера, а Павел Петрович, уже теряя сознание, попытался встать. Острая боль пронзила грудь.

Это рвалось его бедное измученное сердце.

28

Когда Алексей Иванович с сыном вернулся из храма на Дмитровский, было не очень поздно, всего половина десятого. Отец вышел на кухню, чтобы поставить чайник и решить, что можно приготовить на ужин на скорую руку, а Серёжка забрался с ногами на тахту, и, свернувшись калачиком, затих в каком-то тупом оцепенении. Он вспоминал подробности прошедшего дня, и очень удивлялся своему безсердечию: он не плакал, не сокрушался, и сколько ни старался возбудить в себе хоть какое-то горькое чувство ничего у него не получалось. Одним словом, ощущения жуткой утраты у него не было. Всё внутри оледенело, и бедняга понятия не имел, как растопить этот лёд. Ну, не мог он реально представить, что мамы больше нет… И уже никогда не будет… В коридоре послышались шаги отца, и парнишка счёл за благо притвориться спящим. Алексей Иванович заглянул в комнату, чтобы спросить сына, будет ли он есть макароны с сыром, а тот сладко посапывал и по-детски причмокивал во сне. Богомолов прикрыл Серёжку пледом, погасил свет и вернулся на кухню, по дороге решив, что с макаронами нынче затеваться не стоит, а сам он может спокойно обойтись стаканом горячего чая.