Этика Райдера - Дмитрий Костюкевич

Антон зашёл в папку «Видизм», далее – в «инфа», открыл файл «Райдер» и пролистал текст. Нашёл кусочек, маркированный полужирным шрифтом, скопировал его и вставил в чистый документ:

«Человечество – не единый вид. Помимо расовых и национальных различий в нём выделяют наиболее существенные – видовые. Термин „видизм“ („speciesism“) впервые применил биолог, экофилософ Ричард Райдер, им он обозначил особую этику поведения в отношении собственного вида».

Начало ему нравилось, он покрутил его немного, играя словами, и вернулся к собранному материалу.

Новому понятию так и не смогли выделить постоянное место. Оно чувствовало себя более уютно не в эволюционной биологии, а в антропологии. Видизм породил очередную гуманитарную науку, а также стал объединительной идеей свежего общественного движения.

«Тройственное значение видизма:

Кроме научной интерпретации всех событий человеческой истории, создания некой «теории добра и зла», слово имеет и второй, негативный смысл – по аналогии с нацизмом и расизмом. Все исторические события развивались именно в этом «видистском» плане: хищные гоминиды угнетали нехищных людей. Видовое порабощение (поглощение) лживыми, подлыми людоедами подневольного, беспомощного скота, быдла.

И перевёртыш, третий смысл видизма – морально оправданная освободительная борьба нехищных человеческих видов против мирового диктата хищников – человекообразных существ, генетически лишённых совести. Этакий «благородный национализм».

Хищность человека проявляется весьма разнообразно: убийства, изуверские пытки, сексуальные извращения, моральный гнёт. Хищный компонент человечества виден во всех сферах деятельности…»

Антона прервал громкий голос. Он повернулся и увидел уличного оратора в трёх-четырёх метрах от своего столика. Сутулый мужчина с толстой шеей стоял к нему боком, опершись пальцами о трибуну. Конструкция на вид была лёгкая, пластиковая, узелки петель проглядывали на стыке сторон – скорей всего, мужчина достал кафедру из багажника одной из припаркованных вдоль обочины машин и без хлопот собрал для выступления.

– Чему вы радуетесь? – крикнул он и саданул кулаком по поверхности для бумаги.

«Люди. Я бы добавил: люди, – подумал Антон. – Чему вы радуетесь, люди? Или слишком банально? Хотя почему… Людьми-то мы не перестали быть? Так?»

Он одёрнул себя. Кодирование реальности в литературный аналог само по себе неплохо, если ты зарабатываешь пером на жизнь, пусть и рафинированными статейками, а не повестями, как хотел бы, но есть и минусы – ты выпадаешь из этой самой реальности, обрабатывая одну фразу, упускаешь три.

– …вы не можете до сих пор загнать под каблук черножопых и узкоглазых, заставить их как минимум уважать вашу культуру и обычаи, но мечтаете о дружной семье с инопланетными монстрами! Опомнитесь! В вас течёт ленивая кровь, кровь рабов и обезьян, но вам этого мало! Всё изменилось! Не вы меняете бесполезные блестящие побрякушки на золото и драгоценные камни, а вам впихивают кусочки зеркал! А скоро попытаются впихнуть большой кусок дерьма, космические экскременты и объедки!

У ритора был скалистый профиль и яростный кадык. Сгибаясь и харкая словами над лекторской опорой, он обращался к улице, то грозя толпе кулаком, то яростно сжимая края трибуны, словно едва сдерживал себя от подкрепления зычных истин рукоприкладством. Он замешивал в одной бадье всё: расизм, нацизм и видизм (только теперь термин обрёл четвёртый смысл – борьбу двух видов, расстояние между ареалами которых мерялось галактической линейкой) – и выплёскивал в воздух.

– Европеоидная популяция сокращается! Вы знали это? Нет? Вы! урезаете её. В белых семьях не хотят рожать больше одного ребёнка, а долбанные нигеры сеют свои гены везде, где раздвигаются белые ноги. Когда-нибудь, чтобы увидеть ребёнка со светлой кожей и волосами, нам придётся искать новый беломоро-балтийский «пояс блондинов», похороненный в доколумбовой эпохе. Но другого шанса у нас не будет, всё уже заселено, пигментированные люди такого будущего – и будут европейцами! Пора что-то с этим делать!

Толстошеий мужчина ткнул пальцем в одного, другого, третьего прохожего.

– Тебе! И тебе! И тебе! Всем вам!

Он, безусловно, не являлся таким великим оратором, как Демосфен или Гитлер, но свою паству собрал. У человека, призывающего к чему-либо – неважно, добру, злу или потустороннему обоих понятий – всегда найдутся слушатели. И, без лукавства, запитать их на зло гораздо легче – кровь образней перьев, а кулаки и «вырвем ублюдкам сердце!» действенней разведённых в сторону рук и «возлюби ближнего своего». Тлуща3 остаётся тлущей, не важно, одета она в рваные сермяги, дорогие костюмы или наукоёмкие кофты со сменными изображениями.

– Где они – автохтоны этих земель? Безбожно разбавлены, как рюмка коньяка, влитая в ведро яблочного сока. Мы уже пришли к полиэтничным нациям! Теперь что? Хотите разбавить их той хренью, что течёт по венам инопланетных выродков? Вы становитесь похожи на двуногих собак, которым безразлично с кем спариваться, кому лизать руки за кусок мяса!

Он продолжал кричать – и про детей европеоидной и негроидной расы, и про «сраных бушменов и метисов», – когда кто-то безликий в кофте с капюшоном вынырнул из потока прохожих и ударил его в шею или в лицо, от чего оратор скользнул под импровизированную трибуну, словно его кости стали мягкими, словно хотел спрятаться от повторного удара. Капюшон рванул обратно, вбился в толпу и, что удивительно, растворился в ней, а не привёл в хаос – людская масса между дорогой и магазинами приняла его, не зная и не желая знать о его грехах, мотивах, прошлом, только что совершённом поступке. Всего лишь человек, спешащий куда-то. Слепая рыбка в стае мальков. Антон быстро потерял его из вида.

Каблуки пострадавшего скребли по асфальту. Под головой растекалась лужа крови. Лицо мужчины было бледным, глаза распахнутыми и слезящимися. Трибуну свалили набок, отпихнули в сторону, образовали круг, но никто не спешил помочь раненому, только какая-то бабуля причитала, приседала, вставала и крестилась. Молитвы и упражнения не помогали. Оратор прижимал к шее широкую ладонь, но не мог остановить кровь, унять панику. Его серые губы, теряющие цвет, как тающий снег белизну, шевелились – тихие проклятия, невнятные мольбы.

Антон оказался рядом, на корточках, такой же растерянный и шокированный, как и остальные. Он склонился над истекающим кровью, извивающимся человеком. Кто-то протянул ему платок, и он прижал его к рваной ране под ухом, для чего ему пришлось отнять слабую руку раненого – тоже бледную, с красными пятнами, которая ждала помощи… от кого угодно.

Сложенный в несколько слоёв платок тут же набух кровью, Антон прижал его сильнее. Он чувствовал пульсацию под мокрой тканью. Шея мужчины уже не казалась толстой, из неё словно выпустили воздух. Желтоватая кожа и выступающие скулы вовсе не кричали о его европеоидности, черты лица были ближе к монголоидной расе. От раненого пахло страхом и алкоголем.

– Нужны бинты! – крикнул Антон.

– Кто-нибудь! Нужны бинты! Тут же аптека за углом!

– Ку-клукс-клан поможет…

– Белые ангелы.

– Вызовите скорую!

– Уже!

– Слышишь? – наклонился к раненому Антон. – Уже едут. Держись.

Лицо мужчины исказила гримаса боли.

– Чем… чем он меня?

Антон поискал взглядом и, к своему удивлению, нашёл. У близкого частокола ног лежала бутылка с отбитым дном, рваная кромка стекла блестела красным. Розочка, классическое оружие отморозков. Зеваки не замечали её – просто мусор под ногами.

Антон попытался обнадёживающе улыбнуться.

– Сейчас, скорая вот-вот будет. Ты держись, хорошо?

– Дда-а, – сказал бледный расист и застонал.

– Бинты! – крикнули за спиной. – Бинты сейчас будут! Передавайте!

Антон прижал пропитанный кровью платок второй рукой, и пока сквозь толпу от аптеки передавали упаковки бинтов, он успел заснуть наяву. Несколько секунд Антон был зыбким звеном между жизнью и смертью: платком, аппаратом искусственного дыхания, ножом, осколком стекла, словами, тенью… Чужая тёплая кровь лилась через его предплечье, через его руку, через его сердце.

«Все умрут, – произнёс жуткую банальность чей-то знакомый голос. – На обочине или в своей постели. Смотри, как всё заканчивается».

– Пора, – сказали сверху.

Он подумал, что прибыли врачи и теперь хотят потеснить его от раненого, но это была рука в перчатке из бурой кожи, которая касалась его плеча, словно намекая – отойди, ты сделал всё, что мог. Самого прикосновения он не чувствовал, но видел боковым зрением.

В толпе ахнули.

– Боже! – сдавленно крикнула какая-то женщина.