Одиночество зверя - Пётр Самотарж

— Ты с такой страстью бросаешься на защиту всех литературных обвиняемых, — многозначительно заметила Корсунская. — Никогда не думал об адвокатской карьере?

— Не беспокойся, с моей стороны конкуренция тебе не угрожает.

— Можно подумать, я сделала тебе непристойное предложение — ты почти испугался.

— Не испугался, но ужаснулся. Предложи ты мне стать врачом, я отреагировал бы так же. Не представляю себе другой жизни.

— Зачем же ужасаться? Не самая плохая работа — бороться за справедливость.

— И делать хорошие бабки на жажде справедливости. Если бы вы работали бесплатно, моральных дилемм было бы меньше.

— Странно слышать подобные суждения от гаранта Конституции.

— Ничего странного. Это в европейских языках «юстиция» и «справедливость» называются одинаково, у нас они разведены. Любой прохожий на улице скажет тебе то же самое: качество юридической помощи не должно зависеть от достатка нуждающегося в ней. В равных условиях богач и бедняк с большой степенью вероятности наткнутся на противоположные приговоры суда. Правосудие есть, а справедливости нет. И дело даже не в коррупции, просто хорошие и опытные адвокаты дорого стоят, независимые экспертизы и тому подобные изыски тоже недёшевы. Выходит, полное избавление от продажности, непотизма и подверженности административному давлению не решает проблему обеспечения законности.

— Ты готовишься к новой избирательной кампании?

— Просто высказываю вслух сокровенные мысли.

— В советское время тарифы на услуги адвоката устанавливались государством, но оставались выплаты из-под полы. Даже если избавиться от последнего обстоятельства, останутся рыночные законы спроса и предложения — к хорошим адвокатам выстроятся очереди, первыми в которых окажутся не те, кто более нуждается в помощи, а те, кто пришёл первым. И равного доступа к правосудию всё равно не будет.

— Анечка, ты согласна с Игорем? — озадаченно поинтересовалась Елена Николаевна.

— В мире вообще нет ничего идеального, — парировала Корсунская. — Давайте попробуем обсудить справедливость политической системы — волосы дыбом встанут.

— В политике справедливость хотя бы в теории достижима, — напирал Саранцев. — Если избавить её от тех же язв, что и систему правосудия.

— Ничего подобного. В самых равноправных условиях демагог может победить великого государственного деятеля.

— Может. И его победа станет торжеством справедливости — избиратели получат именно то, что выбрали.

— Как же ты понимаешь справедливость?

— Как правомерное воздаяние за содеянное.

— Это и есть правосудие.

— Да, поэтому то и другое и называется одним словом в европейских языках, как я уже говорил. Причём, по-польски, кажется, это общее слово — как раз «справедливость». Произносится с польским прононсом, разумеется, но корень тот же, что у нас. Не только в польском, кстати — и в чешском, и в болгарском, и в словацком, кажется. Можешь себе представить на русском языке «министра справедливости»? Или хотя бы «министра правосудия»? Насколько я помню, по-сербски «правосудие» — как раз «правда».

— Ты стал полиглотом?

— Нет, просто умею пользоваться Википедией. И тебе советую — очень удобный способ сопоставлять восприятие одних и тех же понятий в массовом сознании разных народов. Особенно интересно сравнивать статьи на разных языках о литературе и литераторах или об исторических событиях. Последнее — занятно в высшей степени. Даже особо долго вчитываться не надо — я обычно ограничиваюсь сравнением преамбул.

— Думаю, «министра справедливости» русский язык не вынесет, — вмешалась Елена Николаевна. — Люди смеяться станут.

— Потому что в их сознании справедливость и государственный аппарат несовместимы, — вставила Корсунская.

— Нужно смотреть глубже, — не согласился Саранцев. — Справедливость вообще не воспринимается как понятие из официального языка. Государство отвечает за юстицию, за справедливость — Бог или люди, в зависимости от убеждений.

— Ты даже о Боге говоришь? — удивилась негодяйка Аня. — Не припоминаю за тобой такого в телевизоре.

— Возможно, в официальных выступлениях я его и не упоминал. Мне не советовали вторгаться без необходимости в трудную тему.

— Но на патриарших праздничных службах я тебя видела, хоть ты и молчал.

— Раньше видела, а потом перестала, так ведь?

— Кажется.

— Ну вот. Неверующие раздражались моим присутствием на службе, верующие — превращением священнодейства в пиар-акцию. К тому же, без крайней необходимости выпячивать отличие моих религиозных убеждений от мусульманских и буддистских тоже показалось нецелесообразным.

— Но ты ходишь в церковь без телекамер?

— Нет, — после тяжёлой паузы ответил Саранцев. — А ты?

— Меня-то телекамеры в храме на прицеле никогда не держали.

— И всё же — ты ходишь в церковь?

— Хожу. И далеко не только по праздникам.

За столом настала тишина — все смотрели на Корсунскую, а она тем временем невозмутимо подхватывала вилкой кусочки овощей из своего салата и не обращала не остальных ни малейшего внимания.

— Причащаешься и исповедуешься? — осторожно поинтересовался Саранцев.

— Да, а ты против?

Тишина возобновилась и почему-то заставила смутиться всех безбожников.

— Ничего, но выглядит странно.

— Почему? У нас в стране свобода вероисповедания. Терпеть не могу конструкции «свобода совести» — кто-то когда-то коряво перевёл conscience, а мы теперь почему-то обязаны с этим жить. Согласитесь, по-русски выражение «свободная совесть» звучит жутковато.

— Конечно, — спешно подтвердила Елена Николаевна. — В первую очередь ассоциируется с внутренним миром преступника. Очередной пример трудностей перевода.

— Очередной пример необходимости создания нового государственного языка, основанного на собственной морфологии и понятного каждому грамотному человеку, — уточнила своенравная ученица.

— С каждым словом ты кажешься мне всё более странным юристом, — вставил своё правдивое слово Саранцев. Он страшно хотел развить религиозную тему, но боялся ступить на путь в неизвестное.

— Я хороший юрист.

— Не сомневаюсь. Но мне кажется, ты — единственный юрист, подходящий к исповеди. По крайней мере, до тебя мне такие не встречались.

— Откуда ты знаешь? Ты с ними сидел за столом и болтал по душам?

— За обеденным столом не сидел — больше за своим, в кабинете, но беседовать доводилось.

— И ты решил, что верующий должен через слово поминать имя Божье? Этот как раз грех.

— Нет, но суждения верующего, как я думаю, не должны звучать враждебно по отношению к другим людям.

— Зависит от людей, но верующие сейчас в большинстве своём не являют достойных образцов исповедания веры. Много нетерпимости, суеверия, суетности, стремления к внешней обрядности. Родители крестят грудных младенцев, чтобы те не болели, и даже не имеют ни малейшего понятия о том, что крещение — не магический обряд, не колдовство и не заговор, само по себе оно не спасает и тем более не лечит от телесных болезней. Принимающий святое крещение просто даёт Господу обещание стремиться в дальнейшем к христианскому образу жизни, и, если он своё обещание не сдержит, то лучше бы ему не креститься, он себе только хуже сделал. Если же родители крестят маленького ребёнка, то, разумеется, не младенец, а они принимают на себя обязательство воспитать из него искреннего христианина. И если в сознательном возрасте их отпрыск не придёт в церковь, то грех ляжет и на них.

— Анечка, честно говоря, для меня твоё крещение — тоже новость. У меня до сих пор даже мысли не возникало, — высказалась Елена Николаевна. — Ты и платок не носишь.

— Не ношу. Впрочем, брюки и короткие юбки тоже, как вы могли заметить. В наше время женщина летом в платке многими воспринимается именно как верующая, и ношение его можно воспринять как демонстрацию. Я, собственно, нисколько не стесняюсь, но и выпячивать свои убеждения не намерена — суть ведь не в платке, а в образе жизни. Я и на каждую встречную церковь крестным знамением себя не осеняю, и перед едой в ресторане не молюсь, и офис у меня иконами не увешан.

— А дома перед едой молишься?

— Молюсь.

— Живёшь теперь без греха? И не скучно? — поинтересовался Конопляник.

— Не скучно. И я не живу без греха. Даже монахини грешат, такова человеческая природа. Только я хочу уточнить важную подробность. При слове «грех» в голову нерелигиозного человека первыми приходят прелюбодеяние, воровство или убийство, но понятие греха на самом деле шире. Если меня толкнул какой-то невежа, а я на него рассердилась, хотя и не выказала своих эмоций внешне, я согрешила. Самое главное и самое трудное — как раз замечать за собой подобные проступки, понимать их нехристианскую сущность и искренне раскаиваться. Не перед священником на исповеди, а перед самим собой, когда никто из людей тебя не видит и не понимает твоих переживаний.