Одиночество зверя - Пётр Самотарж

Глава 25

Саранцев смотрел на свою тайную школьную симпатию с недоверием и даже подозрительно:

— Вера Круглова была на том самом литкружке?

— Представь себе, была.

— Честно говоря, я вообще не помню её на наших посиделках. Елена Николаевна, а вы?

— Ну, я уж конечно не помню таких подробностей… — чуть растерялась виновница торжества. — Не берусь ни утверждать, ни опровергать Анечкины сведения. У меня кружок ведь и после вас работал.

— Она с самого начала ходила на ваш кружок, ведь её предмет там подвизался — она не могла такую возможность упустить. Слушала и смотрела ему в затылок. По-моему, ни разу ничего не сказала.

— Хорошо, — продолжал упорно искать спасения Саранцев. — Пусть она там была. Я-то в чём виноват? Я о ней знать не знал — просто высказался об Онегине, без всяких дальних умыслов.

— Она же написала тебе записку!

— Ты же сама сказала — анонимную! Я очень хорошо её помню — кажется, даже сохранил где-то. Если память мне не изменяет, засунул в томик «Героев пустынных горизонтов» Олдриджа, потому что читал его тогда. Единственная записка от незнакомки во всей моей неромантичной жизни, но она мне показалась глупой, в том числе из-за языка.

— А что не так с её языком?

— Он был какой-то нарочито-романный, причём явно построенный на образцах девятнадцатого века. У меня и мысли не возникло пойти на это свидание — стопроцентный розыгрыш.

— Неужели ни на секунду не задумался, кто бы это мог быть? — настаивала Аня.

— Бескрайнее море предположений — я даже не исключал причастности кого-нибудь из пацанов, ради прикола.

— Какое ещё бескрайнее море — как можно было не заметить её отношения?

— Ты сама говоришь, она мне затылок глазами сверлила. Как я мог её заметить?

Корсунская замолчала и принялась тщательно изучать пейзаж за окном. Она не хотела участвовать в словесном избиении её любимой жертвы.

— Анечка, говорю тебе, ты не права, — продолжала гнуть прежнюю линию Елена Николаевна. — Обвинять можно за ложь, унижение, предательство, жестокость, но не за отсутствие чувств.

— Да, за отсутствие чувств нужно просто изгонять из сообщества людей.

— Нет, Анечка, ты ступаешь на вовсе опасную стезю. Ты сама проявляла всю свою жизнь внимание ко всем людям в твоём окружении и рядом с ним? Среди нас святых нет.

Саранцев давно боролся с желанием сообщить миру о собственных давних чувствах к его обличительнице, но страх показаться жалким и неудачливым постоянно его останавливал. Веру Круглову, конечно, жалко, но он перед ней действительно ничем не провинился — Елена Николаевна полностью права. А если бы и знал, кто написал ту дурацкую записку, и сознательно устроил спектакль на литкружке, то уж точно это не повод для его травли сегодня, спустя столько лет. Если бы он Веру ненавидел и желал ей зла, то его оправдала бы сама страсть, но если он не питал твёрдой уверенности в её существовании и ни словом, ни делом не стремился её обидеть или оскорбить, то исчезает состав этического преступления как таковой. О чём вообще можно говорить на фоне изнасилований, соблазнений, детоубийств и ограблений! Всё человечество в преступники не запишешь. Даже догадайся он о чувствах Кругловой, как ему следовало поступить, если она его не интересовала ни на йоту? Затеять с ней отношения из опасения сделать больно и, в конечном счёте, причинить неизмеримо большую боль? Вот это как раз и называется обманом, морочением головы несчастной девчонке и так далее — тогда он перед ней бы и провинился.

— Лучше я вам другую задачку задам, — возглавила стол Елена Николаевна. — Расскажите-ка мне прямо сейчас и здесь, каким образом и в какой степени преподанная мной вам литература сказалась на вашей жизни?

— Ну, Елена Николаевна, — воскликнул Конопляник. — Вопросики вы задаёте! Как вообще литература может сказаться на жизни? Она ведь — сплошная эфемерность, а жизнь — материальна, воняет и тычет носом в практические открытия.

— Прекрасно, Миша, так и запишем: твою реальную жизнь художественное слово обошло стороной.

— Да нет, не стороной. Мы с ней двигались параллельными курсами.

— Елена Николаевна, я ведь в строительство пошёл, — добавил свою нотку возмущения Саранцев. — Какая там литература? Одни справочники, регламенты и СНиПы.

— Хочешь сказать, что работа — это вся твоя жизнь? Не поверю. Хотя ты меня и забыл, но, как легко догадаться, я о тебе в последние годы кое-что прочла. У тебя жена, дочь, твои и её родители — одним словом, личной жизни хватает.

— Да, захлебнуться можно.

— Ладно, не драматизируй. Все вы, мужики, изображаете семью страшным бременем, а не благом! Неужели книжки ничем не помогли?

— Он не умеет пренебрегать презренной пользой, — в очередной раз съязвила бывшая Корсунская и нынешнее лицо мировой нравственности.

— А вот с тебя, кстати, как раз и можно начать, — парировал Игорь Петрович. — С твоей юридической практикой человеческие души только и препарировать. Ты где специализируешься — по уголовному, жилищному, семейному? Надеюсь, не по корпоративному?

— Нет, не по корпоративному. Что же твоё ФСБ такие простые вещи установить не может?

— Не льсти себе, я и не думал выяснять у ФСБ твой род занятий во всех подробностях. Могу тебя с твоими взглядами вообразить на фоне какого-нибудь роскошного развода, с улетающими в окно тарелками и спрятанными от суда машинами и домами на Лазурном берегу — ты бы за неделю без клиентов осталась. Судя по твоей хватке, думаю, ты всё же по уголовной части идёшь.

Саранцев хотел сквитаться с Корсунской за её неоправданные нападки и впервые за весь день ощутил душевный подъём. Сейчас он отыграется и за дочь, и за полдня, потраченные на угадывание дальнейших шагов Покровского и его людей. Вот уже многие часы подряд он только гадает, предугадывает, предполагает, планирует, но ничего не может сделать или хотя бы сказать тем самым людям, с которыми борется. Теперь внезапно возникла возможность поднять голову.

— Я теперь редко веду дела сама, — холодно заметила Аня. — Но специализируюсь по уголовным делам, чутьё тебя не обмануло. Или всё же ФСБ?

— Чутьё, чутьё — можешь не сомневаться.

— Вас опять в сторону повело, ребята, — напомнила о себе Елена Николаевна. — Давайте вернёмся к литературе. Мальчики стесняются — Анечка, не подашь им пример?

— Вы имеете в виду литературу вообще или только школьную программу? — с неприятным налётом иронии в голосе уточнила Корсунская.

— Зачем же себя ограничивать? Нет уж, выпустим на свободу всех птиц.

Аня задумалась, глядя прямо перед собой и словно забыв обо всех присутствующих. Кажется, она и в самом деле хотела выдумать ответ на невозможный вопрос. Каким образом литература может повлиять на жизнь человека? По крайней мере, человека, не занятого ей профессионально? Человек живёт по законам, которые узнаёт в жизни, а не в книжках.

— Если говорить о любимых книгах, то я могу назвать несколько, — сказала Корсунская с лицом Клеопатры.

— Пока не надо названий, — возразила учительница. — Сначала о влиянии. Они изменили твою жизнь?

— Кажется, они на неё повлияли.

— Каким образом?

— Я стала циничной.

— Что? Аня, ты меня убиваешь! Что у тебя за любимые книги такие?

— «Мельница на Флоссе» Джордж Элиот, а из наших — «Капитанская дочка» Пушкина и «Епифанские шлюзы» Платонова.

— И ты умудрилась научиться у них цинизму?

— Не совсем научиться. Скорее — оправдать. Швабрин ведь тоже любит Машу, и он по-своему спас её от пугачёвцев. Принуждал её к браку, но не изнасиловал и даже не назвал её имени следователям. И всё же — отрицательный персонаж. Или не отрицательный, а просто живой? Может, он изменил присяге только ради возможности остаться рядом с Машей? Между прочим, как и Петруша Гринёв — ведь его самоволка из Оренбургской крепости тоже была самой настоящей изменой, он оставил свою часть в военное время.

— Секрет прелести высокой литературы — возможность бесконечного разнообразия трактовок.

— Не просто в разнообразии трактовок, а в отсутствии чётких критериев качества и невозможности предугадать воздействие на потомков, — Корсунская заговорила бюрократическим языком законника, словно оказалась в привычной стихии.

— Кажется, я понимаю смысл «Мельницы» в твоих глазах — Мэгги совершает аморальный поступок, но по прежнему вызывает симпатию.

— Аморальный поступок, но не преступление.

— Ладно, но к «Епифанским шлюзам» я уж никак не могу твой подход приложить, — всплеснула руками Елена Николаевна.

— Бертран приносит себя в жертву своей невесте, а она выходит замуж за другого, не совершавшего никаких подвигов.

— Ну конечно, всё очень просто. Хорошо, ты стала циничной. И твоя жизнь изменилась?